Владимир Бондаренко: Песня скрипки

— Надежда Александровна, — сказала женщина, которая держала завернутую Вазу. — Это для вас. Принес какой-то гражданин, велел передать и ушел.

Ваза почувствовала, как ее кому-то передали и кто-то грубым, почти мужским голосом сказал:

— Здесь что-то тяжелое. — И начал ее разворачивать. Ваза зажмурилась от хлынувшего на нее света, а вокруг ахнули.

— Яблоки!

Да, белая из мрамора Ваза была полна янтарных антоновок — самых лучших яблок, какие только мог достать в январе художник. На яблоках в голубом конверте лежало его письмо.

Надежда Александровна, высокая полная женщина в красном бархатном платье со шлейфом, потеснив в стороны ведерко с шампанским во льду и огромный торт с надписью «Дорогой имениннице 45 лет», поставила Вазу на стол.

— Угощайтесь, прошу.

К Вазе потянулись холеные в кольцах и без колец руки, а женщина в бархатном, разорвав конверт, воскликнула:

— О, какая прелесть! Эти яблоки мне прислал друг детства — художник. Я и не знала, что он опять в нашем городе. О, и стишки сочинил. Послушайте.

И женщина в бархатном вяло прочла:

— Браво, браво, — закричали все, кто жевал яблоки, а Ваза стояла и удивлялась, отчего на нее никто не смотрит, почему никто не восхищается ею.

Ваза видела, как женщина в бархатном протянула к ней руку и взяла яблоко, а хмурый с черными усами мужчина, сидящий справа, спросил:

— Вы давно с ним не виделись?

— О, лет двадцать. Он тогда за мной ухаживал и звал в деревню. Вообразил, что там, среди коров, бревенчатых изб и сугробов, из него получится великий художник. Чудак!

Женщина в бархатном пронзительно засмеялась. Засмеялись и остальные, хотя Ваза не видела в этом ничего смешного. А мужчина с усами уставился на Вазу и мрачно сказал:

— Да, если бы во мне тогда хватило мужества уехать вместе с ним от этой городской суеты, безделья и шума… — Он немного подумал и тихо добавил: — Вы знаете, он в прошлом году выставку делал своих картин. И каких картин! О нем столько шумели газеты!..

— Гм, неужели? — удивилась дама в бархатном платье, и ее искусно выведенные брови вздернулись. — Вот никогда не думала. Он мне из деревни присылал несколько писем, да все как-то ответить некогда было, а потом и адрес потеряла. Так вы говорите — газеты шумели?

— Да, отмечали исключительную оригинальность таланта и предсказывали большое будущее.

— Гм, смотри ты. Надо будет завтра обязательно заехать. Вы не знаете, где он живет?

— Вероятно, в гостинице. А лучше, спросите в Союзе художников.

Ваза смотрела на них и молчала. Яблоки в ней кончились и ее переставили на тумбочку. Какой-то подвыпивший шутник надел на нее чью-то всю в завитушках женскую шляпу. И все захохотали.

Вазе было душно, она задыхалась от винных паров, глохла от криков и гогота. Никому не нужная, всеми забытая, она вспоминала, какими глазами смотрел на нее художник тогда в магазине и потом, когда укладывал яблоки, и ей было стыдно за него среди этих орущих, захмелевших людей.

Ваза слышала, как с кем-то сделалось дурно, как кто-то, покачиваясь, подошел к тумбочке. Ваза видела, как к ней потянулась чья-то волосатая рука и ей стало противно. Она покачнулась, упала на пол и разбилась.

За столом кто-то выкрикнул:

— К счастью! — и все засмеялись.

А тот, кто стоял у тумбочки, пьяно пыхтя, вертел в руках мраморный осколок и, выпячивая нижнюю губу, с икотой говорил:

— А она… эк… кажется, была… кр-краси-вая…

Эту молодую гусыню звали Белошейка. У неё были красные лапки, сизые крылья и белая грудь — такая белая и такая изящная, словно ее вылепили из чистейшего фарфора.

А он был весь сизым и только над темным клювом белело пятно. И звали его Белолобым.

Стояла осень. Вместе со стаей диких гусей он летел на юг и остановился покормиться на просяном жнивье, недалеко за селом. А она тоже там кормилась и как раз собиралась уходить домой к своей хозяйке с белым лицом и злыми глазами.

Но в этот вечер Белошейка домой не вернулась.