Марина Москвина - Не наступите на жука

Светофор на перекрестке с зеленого переключился на желтый. Потом он с желтого переключился на красный. Как будто вспыхнул над перекрестком глаз Давида Георгиевича Водовозова. Трубка стала ледяной. Она отмораживала ухо. И трубка произнесла каким-то слишком тонким голосом:

— Если у вас, у подкидышей приютских, родители — кукушки, то я от своей Веры не отступлюсь!

В ту же секунду ночь отодвинула его слова. Это будет разговор назавтра забытый, но запомненный навсегда.

В полнеба вкруг луны — гало!.. Круги светили страшно ярко, особенно там, где они пересекались. В крошечном огоньке телефонной будки — два белых кулька: одеяла-то в пододеяльниках! Два кокона, две сахарные головы, два белых предвестника снегопада.

Снег был уже в пути. Им пахло. Слышалось его дыхание.

Из телефонной будки Женьке и Шуре виднелась Дорога. В большой мир. В новую жизнь. Такая общая, изинтернатская, у каждого своя. По этой Дороге — что удивительно — шел их одноклассник Рома Репин. И — что удивительно — вел пса терьера. Рома вел черного терьера в старый гараж за помойку.

«Зачем Роме пес? — подумала Женька. — А! Это им для спектакля».

Там, в гараже, ночвос Прораков ставил со старшеклассниками какой-то спектакль.

Достаточно было одного часа, чтобы наступила зима. И точно — в эту ночь выпал первый снег.

Подъем в интернате Женька терпеть не могла. В спальнях над дверью были привешены динамики. В семь утра в радиорубке врубали бешено жизнеутверждающие песнопения. Первой шла песня про футбольный мяч:

Женька старалась проснуться до песен, стянуть со спинки кровати вещи, сунуть их под одеяло, чтобы согрелись. И там, согретые, под одеялом надеть.

Теперь тебе всё — никакие песни нипочем. Лежи себе, что-нибудь вспоминай и смотри, как в окне падает снег.

И этот снег на большой перемене трудовик Витя Паничкин велел убирать.

— Да что вы? — все кричат. — Первый снег! Первый снег всегда тает!

А Паничкин:

— Это не важно, что тает. Мне, как трудовику, важно трудовое воспитание воспитанника.

У Паничкина на этот счет своя теория: народ здесь, в интернате, хитрый, жуликоватый. Здесь можно до бесконечности возиться с дисциплиной, если не развести бурной деятельности. Любую выдумывай, только не давай людям никакого покоя. Потому что покой — родной брат неорганизованности.

Сам — чистый выходец из царства теней, голова — будто яблоко на тонкой шее, а сколько в ней бушевало идей по привлечению к трудовому процессу! С Витей Паничкиным мы клеили коробки, вязали веники, точили кухонные ножи, унавоживали яблони…

— Ну что, ребята, — говорил Паничкин, намереваясь припахать народ, — мосты будем строить или по воде ходить?

Лично Паничкин ничего не вязал, не клеил и не унавоживал. На место использования детского труда он приносил раскладной стул, каким пользуются художники на пленэре, раскладывал его, усаживался и давай:

— Хорош баклуши бить! Избаклушились! — покрикивал Паничкин. — Не замирай! Не уходи в себя! Что ты идешь еле-еле?! Надо бодрей, а ты что?! Идешь, как в штаны наложил!

Снег падал будто сквозь землю, а не на землю. Постепенно он начал под ногами хрустеть, как сухарик.

Все было сплошь в снегу — яблоневый сад и воздух. Дышишь то ли воздухом, то ли снегом. И уже неясно, неважно, где это происходит — город какой, что за белая улица… Есть только точка на планете с опознавательным знаком: там на ветке шиповника надета коричневая варежка. Там собрались вместе я и мои друзья — убирать первый снег.

Вот основной аккорд празднества: веселье и свобода, снег и мы. Григорий Максович говорит, что он с удовольствием бы огородил эту самую точку — наш интернат — здоровым забором. Забор он подразумевал как границу Вселенной. Вселенная — интернат. Здесь жизнь развивается по законам добра и справедливости.

— Вы ведь какие, — он нам говорил, — всем, что у вас есть, друг с другом поделитесь, не возьмете чужого, не бросите в беде.

— Но идея забора несовершенна, — говорил Григорий Максович. Рано или поздно вам придется выйти в мир, встретиться с другими людьми и удивиться, что не все на свете такие, как вы.