Николай Тиников - Песни Кавриса

Однажды — это был уже конец августа — бабушка велела Каврису наносить воды и заготовить топливо. Мальчик охотно принялся за работу. Ведра, с которыми он шел к колодцу, были памятными — мамиными; топор, которым он рубил дрова и хворост, держал в руках отец. Неразлучный друг Халтарах не отставала от хозяина, словно предчувствовала, что скоро придется расставаться.

Дул осенний холодный ветер, он срывал желтые листья с тополей. Грустно и монотонно пели провода. Мальчик прислушивался к шелесту осенней листвы, к шуму ветра, и сами собой возникали слова, рождалась мелодия:

Песня, сочиненная по пути к колодцу, не оставляла Кавриса в покое. Она билась в груди, как птица в силках, она хотела вырваться и зазвучать. Вернувшись домой, Каврис несмело взял в руки чатхан [5] Чатха́н — струнный музыкальный инструмент. — чатхан дяди Карнила.

О, как зазвенела юрта, наполненная мелодией! Казалось, даже ветер вдруг стих, заслушался. Халтарах навострила уши.

Бабушка, сидевшая у огня на шкуре, смахнула набежавшую слезу:

— О Каврис! Ты играешь, а я слышу сыночка Карнила. Прошу тебя, не дружи с чатханом, а то и тебе выпадет такая же злая доля. Я ведь знаю: ты все время поешь про себя, все время поешь… Смотри, пропоешь свое счастье!

— Течен, не говори так. Что плохого в песне? Когда я пою и играю, мне становится легче. Дядю Карнила все любили в нашем аале за то, что он хорошо сочинял песни и сказки. Я тоже хочу!

— Ох, мой мальчик, лучше учись наукам в школе — может быть, станешь врачом или учителем.

Кряхтя и охая, старуха проковыляла к очагу, сняла с огня чугунный круглый котелок с кипящей водой, вылила воду в деревянное ведерко с мукой.

— Как-нибудь да выучу тебя, — шептала она, — если буду жива.

— Будешь, течен, будешь, — ответил Каврис, замирая от жалости.

Отблески огня играли на морщинистом лице бабушки, и оно выглядело еще бледнее и старее обычного.

— Гнилое дерево долго скрипит, — приговаривала течен, замешивая талган [6] Талга́н — мука из жареного зерна: ячменя или пшеницы, заваренная кипятком. .

Утром Каврис уходил в поселок Аскиз, где находилась школа. Кроме тетрадей и учебников, он нес с собой еще два мешочка: в одном был талган, завернутый в тряпицу, в другом — хлеб.

Мальчик знал: это последнее, что есть в доме, и поэтому он спросил:

— Почему, течен, ты себе ничего не оставила?

— Я-то никуда не ухожу. Забыл, как у нас говорят: «Уйти из дома — нужду испытать»?

И все-таки Каврис умудрился поступить по-своему. Когда бабушка на минутку вышла из юрты, он отломил от каравая половину и спрятал хлеб на полку.

В путь! Мальчик вышел на знакомую дорогу и еще раз оглянулся на родной дом. Халтарах кинулась следом, но Каврис, подобрав с земли камешки, замахнулся и сердито прикрикнул: «Назад!» Собака отбежала и остановилась, виляя хвостом: она словно просила разрешения следовать за хозяином, словно уговаривала его своими преданными глазами раздумать и взять ее с собой. Каврис был непреклонен. «Назад!» — повторил он еще строже.

Халтарах, опустив голову, виновато заскулила и затрусила обратно.

Пешком Каврис шел не слишком долго. Через полчаса его нагнала повозка, запряженная парой лошадей. Это оказался отец Пронки, школьного товарища Кавриса. Он вез керосин колхозным трактористам.

Возчик посадил мальчика рядом — впереди двух железных пустых бочек — и, набивая самосадом трубку, сказал:

— Несчастливое ваше поколение… Пронку кое-как собрали в школу. Разве такую жизнь назовешь жизнью? Кругом недостатки! И все Гитлер проклятый! Из-за него горе, несчастья, голодуха…

Каврис молчал: он думал о жизни и войне. Вот она какая! Раньше он читал о войне в книжках или смотрел в кино. Это совсем не то! Боль от недавних утрат притупилась, но от нее осталась тяжесть, которая давила на плечи, прижимала к земле, душила радость в сердце.

— Если бы немец, — продолжал Пронкин отец, — так внезапно и коварно не напал… И лето выдалось хорошее, жаркое, щедрое на урожай. Сколько хлеба! А где он? Весь ушел на фронт. Кто станет жалеть хлеб воинам? Последнее отдали бы, лишь бы победить!