Галина Галахова - Про того, кого не заменить

— Отправила его, а у самой сердце болит. И за него болит, и за старшего сына, который воюет.

А тут ещё слухи, что немцы обстреляли эшелоны с детьми. Мне совсем покою не стало. Бросила я всё и поехала Лёню искать. Добралась с трудом, нашла. Позвали его ко мне, а он как будто меня не узнаёт. «Это же я, Лёнечка, — говорю ему. — Твоя мама». Целую его, обнимаю, а он хмурится. Я ему про дом рассказывать. Тут он вроде как-то душой отошёл и сам меня уже обнимает, и от меня ни на шаг.

Вот ведь какое дело! «Домой, — говорит, — домой, мама, уедем!» Воспитательница подошла. Стала его уговаривать, а мне объяснять: дескать, скоро детей повезут за Урал — подальше от немца. Тут меня сомнение взяло — надо ли его забирать? Может, думаю, оставить — вон как хорошо выглядит, а он знай твердит: «Домой! Дома всегда лучше!» Воспитательница над ним посмеялась: «То о доме совсем не вспоминал, а то — дома лучше!»

А у детей всегда так. Как будто бы всё и забыл. А мать увидел — и всё вспомнил. И нет ничего лучше дома. Ну и забрала я его. Потянулись мы с ним в родной город. Обратный путь долгим был. Со всех сторон только и слышалось: «Война! Война!» Говорили вполголоса. Вдруг где-то близко загрохотали пушки. Послышался взрыв. Поезд встал.

— Фашист бомбит, — сказал кто-то, — вытряхивайся.

Если ты привык свободно разгуливать по улицам, тебе трудно будет привыкать прятаться. Лёня то и дело высовывался из канавы и таращился по сторонам. Мать тянула его вниз, к себе, но он всё равно высовывался. Он не хотел привыкать бояться. Всё внутри у него становилось от этого на дыбы. Он привык к совершенно другой жизни и никак не хотел, не мог с ней расстаться.

Какой-то дядька, прятавшийся с ними в канаве, внимательно слушал артиллерийскую перестрелку. То, что прятался взрослый мужчина, совсем не нравилось Лёне. Он косился на этого дядьку и про себя обзывал его трусом.

— Вот и замолчали наши пушки, — сказал дядька и откинулся на пригорок канавы. — Мало у нас пушек.

Лёню словно прорвало.

— У нас много пушек! У нас самые лучшие пушки! — сказал он запальчиво.

Когда обстрел прекратился, Лёня с матерью снова сел в поезд. В пути их снова бомбили, но это было уже во второй раз. А вторые разы запоминаются хуже.

Если на лето куда-нибудь уезжаешь, а потом возвращаешься, то некоторое время не узнаёшь родного дома. Но проходит день, два — и всё узнаётся и становится в тысячу раз знакомее, потому что — родное.

Но сейчас этого с ним не случилось. Лёня не узнавал ни своего дома, ни своего города. Город словно бы похудел. По улицам шагают солдаты, от дома к дому ходят патрули. В домах надо делать затемнение, чтобы с улицы не было видно света — цели для вражеских лётчиков.

На Аничковом мосту уже нет коней Клодта — они закопаны в землю, чтобы враг их не разбомбил. Исаакиевский собор покрыт серой краской, не блестит его золотая голова. По городу водят на канатах огромных серых слонов, это — аэростаты воздушного заграждения. Их ставят на подступах к Ленинграду, чтобы о них разбивались фашистские самолёты. На улицах висят громкоговорители — чёрные цветы граммофончики. Они на весь город объявляют воздушную тревогу.

Сегодняшним детям не понять, что такое карточки. И хорошо. Поменьше бы таких переживаний…

Нырненко с пяти лет ходит в магазин за хлебом. Он ещё считать не умел, а уже делал покупки. Придёт в магазин, подаст деньги и басом скажет, что ему нужно. Он может унести с собой хоть две буханки, хоть три. Сколько сил хватит. И два батона по двадцать пять копеек может ещё прихватить. На весь рубль. И всё это ему выдадут с удовольствием. Мол, ешь, мальчик, на здоровье. Расти большой да слушайся маму!

…При карточках совсем не то. Здесь хлеб не возьмёшь охапкой. Тебе выдадут твою часть, твою долю, точно отмеренную весами до одного грамма. Потом от карточки отрежут талончик, где напечатано сегодняшнее число, и ты уже больше сегодня хлеба не купишь ни в одной булочной. А потеряешь карточку — останешься без хлеба на весь месяц.