Николай Носов - Мишкина каша

Легко представить себе, какое огромное значение для наших звероподобных предков имела способность выражать внешним образом свои чувства или эмоции. С тех пор как люди стали общественными существами, а это случилось ещё до того, как они овладели членораздельной речью, у них появилась потребность в способах общения между собой. Не умея говорить, они улыбкой могли показывать свои добрые, дружеские, не враждебные чувства друг к другу, улыбкой могли одобрять чьи-либо действия или поступки. В улыбке, а может быть, и в громком смехе выражалась их радость по поводу успешных результатов каких-либо совместных усилий. Представьте себе группу наших обезьяноподобных предков, как они в течение долгого времени гонят по лесу оленя, наконец выбившись из последних сил, изголодавшиеся и истерзанные, загоняют его в заранее приготовленную ловушку, то есть в вырытую в земле яму. Те из них, которым посчастливилось видеть, как олень упал в яму, прыгали от радости, хлопали себя ладошками по голому животу и издавали инстинктивный крик радости:

— Ха-ха-ха! (Сейчас, мол, покушаем!)

Для остальных этот инстинктивный, неосознанный крик являлся сигналом того, что цель общих усилий достигнута, и не в силах сдержать своей радости они издавали тот же торжествующий крик:

— Ха-ха-ха!

Или, может быть:

— Хе-хе-хе!

Или же:

— Хи-хи-хи!

Как кому нравилось.

Если эмоция страха может выражаться не только в предостерегающем крике, но и в испуганной, настороженной позе животного, то одной такой позы всё же недостаточно, чтобы предупредить об опасности сразу всё стадо. Звуковой сигнал в данном случае лучше, так как моментально достигает до всех ушей. Точно так же улыбка хороша в общении один на один. Но когда возникает потребность сообщить о своей радости сразу всем, то одной улыбки становится мало. Весьма возможно, что громкий смех появился у человека в силу потребности сообщать всем остальным членам коллектива о своей радости, а потребность эта могла возникнуть при каких-то совместных трудовых действиях, то есть при более тесном общении, чем это случается даже у таких высокоразвитых животных, как человекообразные обезьяны. В те тяжёлые, суровые времена радость коллективно действовавшего человека была часто общая, коллективная радость. Наш обезьяноподобный предок знал по опыту, что если появилась причина радости для одного, то она, возможно, появилась и для всех остальных. Видя радость соседа, он и сам начинал радоваться. Может быть, поэтому громкий смех и теперь действует на нас заразительно. Услышав, как кто-нибудь громко смеётся, мы часто невольно улыбаемся, иногда даже смеёмся. Опытные актёры знают, что зрители тем дружнее реагируют на смешное, чем больше их в зале. Многие гораздо легче предаются веселью, когда рядом веселятся другие.

Если прав Ч. Дарвин, утверждая, что в результате естественного отбора организм приобретает безусловно полезные признаки, то есть те признаки, в которых у него есть потребность, то несомненно, что появление способности внешне выражать эмоцию радости, или, попросту говоря, смеяться, было полезно для первобытного человека. С тех пор как это произошло, члены первобытного коллектива уже делили между собой не только горе, но и радость, отчего, надо думать, лучше понимали друг друга, больше сочувствовали друг другу, становились друг к другу добрей, а следовательно, сплочённее и сильней в своей тяжёлой борьбе за существование.

Если мы иногда смеёмся просто от радости, то зачастую смех возникает у нас и без какой-либо видимой причины радоваться (так, во всяком случае, может показаться на первый взгляд). Разве не приходится нам то и дело смеяться над проявлением чьей-либо глупости, трусости, скупости, нерешительности или рассеянности? Мы можем посмеяться и над чьим-нибудь промахом, ошибкой, неловкостью и т. д., а казалось бы, чему нам здесь радоваться?

Необходимо тут же отметить, что не всё для всех одинаково смешно. То, что одним может показаться очень смешным, другие могут найти не смешным вовсе. Часто мы и сами затруднимся сказать, будем ли мы смеяться в том или ином случае. В книге профессора Д. Тимофеева «Основы теории литературы» я прочитал: «Если больной человек, с трудом передвигающийся, поскользнётся и упадёт в лужу, то это вызовет только наше сочувствие, потому что мы видели раньше, что его положение не избавляет его от такой опасности. Но если это произойдёт с человеком, выдающим себя за ловкого спортсмена, мы рассмеёмся… Если бы упавший спортсмен сломал себе ногу, мы бы уже не засмеялись: положение его было бы опасно, и смех был бы неуместен».