Николай Носов - Мишкина каша

Комический образ, если он не гротеск, — это всё же не цирковой «рыжий». Этим мы ничего не хотим плохого сказать про «рыжего». «Рыжий» — гротеск (то есть условность, намёк), и не пытается выдавать себя за типический характер, в котором мы всегда видим нечто жизненно достоверное.

Если писатель начнёт пользоваться всеми средствами сатирической типизации, так щедро рекомендуемыми некоторыми теоретиками, то может очень далеко отойти от жизненной правды. Что мы можем сказать о герое, если по портрету он — дрянь, по языку — дрянь, и любая деталь говорит в нём о дряни, если уже за версту видно, что герой — дрянь или, наоборот, ангел, или цирковой клоун. Едва ли такой герой увлечёт нас, поскольку при первом знакомстве мы убедимся в его полном несоответствии жизни, в которой, как мы знаем по своему опыту, не всё так очевидно и просто.

Для того чтобы вызывать смех, писателю достаточно ограничиться знанием трёх способов. Первый способ — это верное изображение того или иного вызвавшего смех жизненного явления в его существенных чертах (случая, события, происшествия, ситуации, характера, судьбы и т. д.). Второй способ — это шутка, острота, ирония, насмешливое сравнение, вообще — насмешка по адресу действительно существующего комического явления. Третий способ — сочетание двух предыдущих, то есть насмешка над комическим явлением, включённая в изображение самого явления (его существенных черт).

Первый способ. В «Войне и мире» князь Ипполит решает попотчевать гостей, собравшихся в салоне Анны Павловны, свежим анекдотом. Он предупреждает, что анекдот надо рассказывать непременно по-русски, иначе он потеряет всю соль, сам же чрезвычайно скверно говорит по-русски, то и дело переходит на французский язык, тут же пытается перевести на русский, а с русского переводит обратно на французский, так как опасается, что по-русски его не поймут, путается, теряет нить, забывает, о чём хотел сказать, хохочет во все горло прежде своих слушателей, притом в таких местах, где ничего нет смешного, а когда кончает, то остаётся совершенно неясным, для чего анекдот был рассказан, что в нём смешного и для чего его надо было рассказывать непременно по-русски. Читателя тоже не смешит анекдот. Смешит изображение совершенно явственно обнаруживающейся в этой сцене великосветской глупости князя Ипполита.

Второй способ. Описывая вечер у Анны Павловны, Толстой сравнивает Анну Павловну с хозяином прядильной мастерской, который, «посадив работников по местам, прохаживается по заведению, замечая неподвижность или непривычный, скрипящий, слишком громкий звук веретена, торопливо идёт, сдерживает или пускает его в надлежащий ход, — так и Анна Павловна, прохаживаясь по своей гостиной, подходила к замолкнувшему или слишком много говорившему кружку и одним словом или перемещением опять заводила равномерную, приличную разговорную машину». Действия Анны Павловны, специально приглашавшей на свои вечера каких-нибудь знаменитостей, дают Толстому повод сравнить её с метрдотелем: «Как хороший метрдотель подаёт как нечто сверхъестественно-прекрасное тот кусок говядины, который есть не захочется, если увидеть его в грязной кухне, так в нынешний вечер Анна Павловна сервировала своим гостям сначала виконта, потом аббата». Эти насмешливые сравнения Анны Павловны то с хозяином прядильного заведения, то с метрдотелем помогают Толстому охарактеризовать её как пустую, тщеславную светскую барыню, единственной целью которой являлось блеснуть, пустить людям пыль в глаза, лишь бы потом все вокруг говорили о том, какой замечательный вечер был у Анны Павловны, какие знаменитые люди были, какие замечательно умные велись речи, в то время как ей самой не было никакого дела ни до приезжих знаменитостей, ни до их замечательно умных речей. Ей хотелось только того, чтоб всё было чинно, прилично, благородно, как в лучших домах. Все её заботы сводились к тому, чтобы гости как-нибудь не забылись и не схлестнулись в остром споре или не заскучали вдруг, потеряв нить разговора, а в общем, чтобы всё спокойно и равномерно жужжало. Сравнения, таким образом, помогают читателю лучше понять как смешные, комические черты характера Анны Павловны, так и всю комическую пустоту великосветского времяпрепровождения.

Третий способ. Одну из глав первой части «Войны и мира» Толстой начинает так: «Вечер Анны Павловны был пущен. Веретёна с разных сторон равномерно и не умолкая шумели». Трудно сдержать улыбку, сообразив вдруг, что разговор идёт вовсе не о веретёнах. Прочитав эту фразу, мы представляем себе гостиную Анны Павловны, наполненную различными людьми, которые, разбившись на отдельные группы, стоят и сидят в разных позах, оживлённо о чём-то беседуя и проявляя больший или меньший интерес к беседе, и саму Анну Павловну, для которой всё собравшееся вокруг общество — лишь источник равномерного шума — нечто вроде веретён на прядильной фабрике. В данном случае мы имеем дело не с простым сравнением, а с метафорой. Если в сравнении писатель прямо указывает на то, с чем сравнивается описываемый предмет, то в метафоре он заставляет нас самих догадаться об этом. Для своей метафоры Толстой использовал ранее найденное сравнение, включив его непосредственно в образ. В таком слове-сравнении, во фразе, содержащей намёк на действительную картину человеческой жизни, можно видеть начало тех метафорических, иносказательных образов и целых повествований (басен, сказок, аллегорий, фантазий, притч и т. д.), когда в произведении вместо людей действуют условные отвлечённые персонажи: животные вроде соколов и ужей, лис, петухов или ослов, неодушевлённые предметы вроде веретён, вообще сказочные, фантастические, гротескные фигуры вроде Угрюм-Бурчеева, Брудастого, Победоносикова.