Екатерина Каликинская - Один в поле воин

– Не дам я своего сыночка колоть-резать! – крикнула маманя. – Глазки его золотые… – и стала Даню целовать, обслюнявила всего. Он хотел вырваться, а она и сама вдруг оттолкнула его, отошла в сторону, как будто что-то пряча под фартуком.

– Дура ты, Груня, – отвечала Хиония Ниловна. – Может, и резать не придётся? А ежели придётся – значит, надо! Богомольцы рассказывают: в Курской губернии за доктором этим слепцы хвостом ходили, а одному с рождения слепому он очи отверз, – Хиония Ниловна значительно замолчала.

На Даню вдруг пахнуло божественным каким-то холодком: «очи отверз»! Такое батюшка из Евангелия читает. Маманя тяжело дышала, пригорюнившись. Думала.

– Боязно как-то, – наконец выговорила. – Бог сам исцеляет, кого хочет.

– Не тебе говорить! – обрезала её Хиония Ниловна. – Господь руки врачующих благословляет.

Маманя заплакала тихонько, жалостно.

Зашёл отец и хмуро сказал:

– Ниловна дело говорит. У нас на складе рабочий из Фатежа работает, сказывал – доктор этот многим глаза вылечил.

Ну, раз папаша велел, спору быть не может.

Повели Даню к самому главному доктору.

Даня ждал на крыльце, пока Ниловна и бабушка сидели в очереди в приёмном покое. Луг расстилался прямо за больницей, а дорога к ней вела мимо мохнатого от трав оврага. И там могли быть ходы, хорошо бы поискать, полазить. Только не пустит никто, а издали не разглядеть.

У крыльца же рост куст колокольчиков: небесно-лиловые раструбы, в них копошатся разные козявки, ножками перебирают. Мушки умывались, мотыльки замирали прозрачной тенью на стебле. А когда сел на цветок шмель, прогнулся под ним лепесток, как диван под купцом Павловым. Вся эта мелкая жизнь мальчику была понятна и радовала своей простотой.

В покой Даня не хотел. Там стоял плотный человеческий дух, шёпот тревожный носился. Низко, утробно стонала какая-то женщина, бормотал увечный старичок, а самое главное – сидел с матерью мальчик-подросток с широко открытыми, невидящими глазами. Как будто показывал Дане, каким он может стать.

Потом ввалились ещё три тётки, одна из них ногу на покосе порезала, из-под намотанной тряпки кровь проступала страшновато-быстро. Тётки стали спорить, кто же виноват. Голоса их, сильные, резкие, как полевой ветер, не умещались в комнате.

И вдруг всё стихло: и стоны, и чтение псалма, и спор, и шелест-бормотание мальчика. Как птицы умолкают перед грозой. Потом Даня услышал, как доктор басом сказал несколько слов, и сестра увела женщину с перевязанной ногой.

Мальчик ждал своей очереди со страхом: вдруг доктор вспомнит, что он на его экипаже зайцем катался? И не станет лечить?

Даня почти потерял голос, когда оказался в пустой, сверкающей белизной комнате, где непривычно пахло, а напротив окна ворочалась большая белая фигура доктора со вздыбленным ёжиком светлых волос на голове, с блескучими очками. Усадили нового больного на высокий стул, ноги болтались в воздухе. Мальчик ёрзал и смотрел в пол.

Как сквозь сон Даня слышал, как доктор расспрашивал бабушку о том, как в семье едят, умываются, как стирают полотенца. Странные какие-то вопросы! Его-то больше занимали блестящие штучки на столе – с носиками и круглыми ручками, с крохотными лезвиями, со стёклышками толстыми, от которых роились солнечные зайчики на полу и на стене.

Потом лицо мальчика оказалось в ладонях сестры, а доктор склонился над ним с одним из стёклышек в руке. Даня удивился – зачем ему стёклышки, если у него очки? Потом по лицу мальчика мягко прошлись сильные пальцы, запрокинувшие подбородок, уверенно завернувшие веки, словно это были лепестки цветка. Дане казалось, что из его лица теперь можно вылепить что угодно – податливое оно, как размятая глина. А тяжесть и песчинки в глазах вдруг пропали.

Потом оказалось, что сидит он на стуле, а доктор теперь осматривает бабушкины глаза. Бабушка смущалась и хихикала, как девица, говорила тихонько:

– Мне-то уж теперь всё равно, мне только к другой жизни готовиться. Всё, что нужно, я на этом свете повидала…

– Всё верно, – то ли сам себе, то ли бабушке сказал доктор и сел за стол что-то писать. Выдал бабушке бумажку беленькую с синими непонятными буквами. А также велел, чтобы маманя к нему пришла.

Даня испугался – зачем маманю-то вызывают?

На следующий день сходила бабушка в больницу и принесла мазь. Дане стали каждый день мазать глаза, да так, что даже ресницы слипались. Толстые, словно хворостины, они мешали веки поднять. А потом потихоньку легчали. И уходила из глаз тяжесть. Даня на всякий случай двигался по-прежнему сторожко, приглядываясь к ближним предметам. Но чувствовал: как вода прибывает по весне к берегам, возвращается к нему и дальнее. Вчера рассмотрел колодезный сруб в углу двора, каждое потемневшее от воды и времени брёвнышко. Потом заметил и ласточек, снующих под крышей, и облако, застрявшее в ветвях старой липы. Не боялся уже один путешествовать по своему переулку и до Никольского монастыря.