Константин Курбатов - Волшебная гайка. Рассказы.

Выслушав солдата, офицер что-то коротко приказал, не взглянув на пленных, лениво махнул душистым платочком в сторону копающих землю людей.

— Амбец нам теперь, — чуть слышно выдохнул Виктор. — Они там могилы себе роют. Видал часового?

Но оказалось, голые по пояс люди рыли не могилы. Пленных красноармейцев и краснофлотцев согнали сюда, на это поле, где недавно стоял советский истребительный полк, чтобы построить для немцев землянки. Судя по всему, фрицы собирались расположить здесь свою авиационную часть.

Все это Саша узнал от пожилого авиационного техника, в яму к которому его спихнули. Техника звали Аркадием. У него было бронзовое от загара лицо и белые выше кистей руки с узловатыми синими венами.

Над ямой вяло прохаживался часовой. Сашу больше всего удивила пренебрежительно-спокойная вялость фрицев — и того первого, что привел их сюда, и офицера с горбатым носом, и вот этого, который маячил над ямой.

Аркадий вгрызался лопатой в глинистый грунт со злобным остервенением. Он вышвыривал землю наверх и приговаривал:

— Ничего, отольются им наши слезки, немчуре проклятой, ничего, отольются. — И вдруг, перейдя на свистящий шепот, заторопился, следя глазами за часовым: — Мы, морячок, все летное поле здесь заминировали. Пускай ихние самолеты попробуют сядут. Наши улетели, а мы специально остались аэродром минировать. Пусть-ка они теперь сядут.

В голосе Аркадия звучали гордость и нетерпение. Лопата у него ходила сноровисто и равномерно.

У Саши получалось хуже. Он сильно ослаб, трудно было копать босиком. И еще страшно хотелось пить. Есть хотелось не так, как пить. От жажды в кровь растрескались губы и сделался шершавым вспухший язык.

— Попить они тебе дадут, — бурчал Аркадий, зло орудуя лопатой. — Это будет. Вот свистнут на перерыв, и пей сколько влезет. Тут цельная бочка воды. А пожрать — этого не жди. Это им не резон — кормить нас. Все одно, как землянки сделаем, в распыл нас пустят. Зачем же им зазря харч переводить, ежели все одно в распыл. Немец — он народ хозяйственный.

Приспособившись и войдя в ритм, Саша копал землю, и перед его глазами стоял крохотный, сияющий чистотой камбуз на большом охотнике. Черпаки и кастрюли, бак с холодным компотом, медный кран в переборке. Повернул кран — струя прозрачной воды с шипящими пузырьками…

Вспомнилось, как вчера носил в каюту командира ужин на пробу: миску щей, миску пшенной каши из концентратов и тонкий стакан компота с урюком.

Старший лейтенант Анохин был не в духе. Он сидел на койке за маленьким, заваленным книгами столиком и что-то писал. Отодвинув от себя недописанный листок, резко спросил:

— Щи? Опять щи?

Он сказал это таким тоном, словно Иноземцев по своей воле варил для команды каждый день щи, а не какой-нибудь гороховый суп с ароматной грудинкой.

— Оставь, — сказал командир. — Вот сюда.

Саша поставил миски и машинально попал взглядом на листок, который лежал перед командиром. На листке было написано: «Ваш сын Щербак Борис Валерьянович погиб смертью храбрых…»

— Забирай, — сказал старший лейтенант, едва пригубив ложку щей и ковырнув кашу.

— Можешь раздавать личному составу.

Саша ушел к себе на камбуз и раздавал товарищам ужин. Раздавал и все никак не мог забыть тех слов — «смертью храбрых». Так писали всем: «…погиб смертью храбрых». Но какая же это храбрость, если Борис умер под ножом на операционном столе? И не от ран — от аппендицита. У него перед выходом в море схватило живот. Но он скрыл, побоялся, что о нем плохо подумают. Все в бой, а у него живот. В море ему стало плохо. А когда вернулись на базу, оказалось, уже поздно. И врачи не смогли спасти Бориса.

Саша еще хотел поделиться своими мыслями с Чихачевым, который после ужина заглянул в раздаточное окно. Но балагуру Чихачеву было не до рассуждений по столь сложным проблемам. Он клянчил добавку и травил свою обычную «морскую баланду».

— Кок, будь человеком, — ныл Чихачев, — не дай человеку загнуться от бесчеловечности. Танюша меня на фронт провожала, наказывала: «Ешь больше. Вернешься отощавшим, разлюблю тебя, несмотря на всю твою полыхающую сердечность…»

Вспомнив Чихачева, Саша так и застыл с поднятой лопатой. Неожиданная мысль пронзила его. Их же всех уже считают погибшими: и Чихачева, и старшего лейтенанта Анохина, и Фомина, и его, Сашу Иноземцева. И на каждого пошлют бумажку: «…погиб смертью храбрых». Может, уже пишут эти бумажки. Или уже отослали. И даже не подозревают, что он, Иноземцев, роет сейчас для врагов землянку. Роет и помалкивает. А мама получит извещение «…смертью храбрых». Получит, наплачется и положит на этажерку рядом с «вечной» ручкой и папиной фотокарточкой.