Владислав Крапивин - Колыбельная для брата

– Ты тоже смеялся.

– Нет, – сказал Кирилл. – Тогда я уже не смеялся. Но я тогда еще боялся многого…

– А… сейчас? – осторожно спросила Женька.

– А сейчас все равно… – усмехнулся он.

– Что все равно? – удивилась Женька.

– Все равно, боюсь или нет, – спокойно объяснил Кирилл. – Так, как Чирок, я бояться все равно не буду. Потому что он один, а у меня друзья есть.

– Да? – быстро спросила она и опустила глаза.

– Да… – сказал Кирилл, не поняв ее. И повторил: – А Чирок один.

– И поэтому ты его пожалел?

То ли насмешка, то ли пренебрежение почувствовалось в Женькином вопросе. А может быть, Кириллу это показалось. Но ответил он сердито:

– А кто придумал, что человека нельзя пожалеть? Если один раз человек не выдержал, разве его нельзя простить?

– Ну почему? Можно…

– И дело не только в Чирке. Еще мать у него…

– Я понимаю.

– Ничего ты, Женька, не понимаешь, – сказал Кирилл. – Потому что у тебя нет брата.

– Я же не виновата, что нет, – ответила она почти шепотом.

– Да ты не обижайся.

– Я не обижаюсь, – сказала она обрадованно. Они посмотрели друг на друга и разом улыбнулись.

– Про Чирка – никому, – предупредил Кирилл.

Женька торопливо кивнула несколько раз. Потом спросила:

– А твоему Антошке сколько месяцев?

– Три с половиной.

– Славный такой… И так песни слушает… Кирилл, а откуда та песня? Ну, которая "Колыбельная"… Она же не колыбельная в самом деле.

– Так, просто песня… – небрежно сказал Кирилл. И сразу вспомнил тот котел из ветра и волн и вырастающую на глазах гранитную стену с дурацкой надписью: "Ура, Маша, я твой", и Митьку-Мауса, пружинисто сжавшегося у бушприта…

– Боимся, братцы? – спросил Саня Матюхин. Тихо спросил, без обычной взрословатой нотки.

– Будто ты не боишься, – заметил Валерка.

– Есть маленько, – согласился Саня.

– Я тоже… маленько, – со вздохом сказал Митька-Маус.

Остальные промолчали.

…Когда в тросах стоячего такелажа начинает ровно и тонко свистеть ветер, это значит – сила его достигла шести баллов. На мачтах спортивных гаваней поднимают черные шары: сигнал, что парусным шлюпкам и яхтам не следует соваться на открытую воду. Конечно, случается парусникам ходить и при таком ветре, и покрепче, но дело это связано с риском. Все тут зависит от умения экипажа и надежности судна.

Сейчас ветер не свистел, а выл, троса гудели, а по озеру шли рядами пенные валы.

Когда твое судно укрыто за надежным мысом и прочно стоит на двух якорях, а сам ты смотришь на взбесившееся озеро с гранитного валуна, который неподвижно пролежал на берегу миллион лет и пролежит еще столько же, волны и ветер кажутся нестрашными. Даже интересно смотреть. Интересно, если знаешь, что тебе не надо выходить под парусов вон туда, на середину, где нет ничего, кроме свиста и дыбом встающей воды…

Впрочем, можно было и не выходить. Но ветер, плотный и душный, приносил с другого берега запах гари, а над зубчатой кромкой леса вставал желтоватым длинным облаком дым. Лес горел, и огонь, видимо, шел к озеру широкой полосой. Он мог перерезать дороги. А на той стороне, на крошечном выступе берега, среди сосен и валунов, стояла желтая палатка.

Палатку не было видно отсюда, но ребята знали, что она там. Куда ей деться?

Утром, когда еще не свистело так по-сумасшедшему, а дул нормальный ветер в три балла, "Капитан Грант" шел курсом крутой бакштаг вдоль южного берега. Здорово шел. Были поставлены все паруса, даже летучий кливер. Бурлила за кормой струя, трепетал под гафелем оранжевый флаг, а Митька-Маус сидел на носу и пел страшным голосом пиратскую песню: "Дрожите, лиссабонские купцы…"

Июльское солнце было ясное, вода синяя, почти как на море, а леса стояли спокойные и не чуяли беды.

Хорошо начинался первый долгий поход "Капитана Гранта". И только одно было плохо: несколько дней назад поссорились неразлучные Юрки. Что у них случилось, никто не знал. Ссорились они сдержанно: говорили друг другу "спасибо" и "пожалуйста", если делали что-то вместе, но друг на друга не смотрели. И если не было общего дела, тут же расходились.

Когда люди ругаются, обвиняют друг друга, можно во всем разобраться и помирить их. А если вот так, молча и спокойно?

Накануне похода Дед не выдержал:

– Да что у вас стряслось?! – заорал он. – Лучше бы уж разодрались! Всю душу измотали!

Юрка Сергиенко надул губы, ссутулился и отошел в сторону. Юрка Кнопов угрюмо глянул на Деда и шепотом спросил: