Борис Алмазов - Считаю до трех!

— Мал! — как кирпич положил, веско сказал моряк. — Ты бы пожил один с дитём малым, которое день и ночь мамку просит… Не виноватил бы нас. Вот! А как она с тобой одна маялась? Ты хоть видел, что у тебя мать ела все эти годы? Сам-то вон какой вымахал… А мать-то у тебя как былиночка. На стройке, думаешь, просто? Ты её хоть раз пожалел?

— А она меня пожалела? — сел на любимую лошадку Лёшка.

— Пожалела, — твёрдо сказал Иван Иванович. — Она для тебя и замуж собралась.

— Как это? — опешил Кусков.

— А так! — ответил моряк. — Ты в армию пойдёшь или учиться — что, думаешь, у тебя по ней душа не заболит, а так она не одна останется!

— Не бойтесь, не заболит! — сказал Кусков.

— Много ты знаешь! — Иван Иванович расстегнул воротник рубашки, и стала видна полоска белой необветренной кожи. — Люди друг другу нужны! И поддержать, и помочь! Жизнь, Алексей, штука трудная и не больно ласковая, а когда люди друг за дружку держатся, тогда легче. А ты — «целуйтесь-милуйтесь». Не надо так про мать! Ты и так перед нею виноват.

— Я? — захлебнулся от возмущения Кусков. — Я? Это я, что ли, замуж собрался? Я, что ли, вас привёл?

— Ты сбежал! — сказал отчим.

— Не сбежал, а уехал! Уехал! Понятно?

— Мне-то понятно… Мне ох как понятно! — потупил голову моряк. — Я тоже один раз уехал! На фронт! И доехал до фронта! И сыном полка стал! И вернулся через три года! Красивый, весь в медалях! Куда там! Герой! Пятнадцать лет — а кавалер ордена!.. А мама-то уж померла. И прощения просить не у кого. Вот так вот…

Лёшка поглядел на отчима. Тот сидел, низко опустив голову, и большими красными руками заглаживал на коленях брючные складки.

— Что ж вы ей — и не писали три года?

— Как писать? Я же в полку наврал, что сирота. Иначе меня бы домой отправили…

Иван Иванович смотрел куда-то вдаль, в самый конец привокзальной улицы.

— Может, и жизнь у меня не задаётся, что я у матери прощения попросить не успел…

Кускову показалось, что Иван Иванович — это Колька, только большой, Колька, каким он будет через сорок лет. Но тут же спохватился:

— Разжалобить меня хотите? Не выйдет, — решительно заявил он.

— Дурачок, — спокойно сказал моряк.

— Нет! Не дурачок! Ха-ха! Это вы ловко придумали. Уговорить хотели! Чтобы я сдался! А вы бы жили себе с удовольствием!

— Да мы тебя круглые сутки по всем милициям искали!

— Не хочу с вами разговаривать…

— Да ты не разговаривай! — взмолился отчим. — Ты матери напиши! Прошу тебя! Пожалей ты её!

— Как же! Всех жалеть — жалости не хватит!

— Лёха! — рявкнул моряк. — Ты не дури! — Он схватил Кускова за плечо. — Постой!

— Руки! — крикнул Лёшка. И за самое запястье — хвать! зажим! рывок! И не ожидавший нападения моряк сел мимо лавочки в пыль.

Со всех сторон бежали старухи.

— Не трожь ребёнка! — кричала одна, самая древняя, размахивая тяжеленной клюкой.

— Ишь какой — дитя забижать! — кричали другие.

— Да что вы! Мамаш… Да что вы! — растерянно отмахивался от наседавших бабок Иван Иванович.

— Милиция! Милиция! — истошным голосом вопили старушки, и в ответ им от вокзала уже заливался трелями милицейский свисток.

— Алька! — услышал Кусков. — Жми сюда! Бежим!

Краем глаза Кусков увидел, что от станции ему машет рукой Петька:

— Сюда! Сюда!

— Граждане! Граждане! — раздвигал мгновенно собравшуюся толпу милиционер.

— Эх! — крикнул Лёшка, перемахивая через скамейку. — Ошпарю!

Бабки ухнули. И Кусков рванул напролом туда, где стоял Петька.

— Чегой-то он? — вытаращил глаза Петька, когда к нему подбежал Кусков. — Давай в машину. Мы на «газике» директорском. Катин отец тут за запчастями приезжал, и мы с ним.

Мальчишки, запыхавшись, влезли в машину, она стояла за станцией у каких-то складов.

— Горим, что ли? — спросил водитель, очень похожий на Катю — такой же рыжий и веснушчатый. — То тебя, Петро, не дождёшься, то ты летишь сломя голову.

— Да тут такое дело… — начал рассказывать Столбов.

— Здрасте! — перебил его Кусков. — Здравствуй, Катя. Ну как, купили батарейки?

— Да нет! — ответила девочка, многозначительно глянув на Петьку. И Столбов сразу осёкся. — Тут всё плоские, а нам круглые нужны.

— Круглые — дефицит, — сказал Петька, сделав понимающее лицо. Мол, что мне, не ясно? Не хочет Алик разговаривать о случае на площади, — значит, не надо! Я человек деликатный, могу и помолчать. Но не такой он был человек, чтобы утерпеть и не спросить, что же там всё-таки было. Почему, как ему показалось, Лёшка дрался с моряком.