Владимир Арро - Мой старый дом

Когда мы сомкнулись, Дубарев зашептал:

— Наша судьба в твоих руках, Саня! Другой такой возможности не будет.

Пека ему помогал:

— Проучи его, а, Саня! Чего тебе стоит.

Дубарев сказал:

— Отомсти за наши двойки! Ведь он нас пересиливает!

Так они наседали на меня с двух сторон, а я всё представлял себе, как будет весело, окажись я на уроке математики рядом с Закавыкой.

И я дал согласие.

Потом мы учились делать стойку на голове. Когда я вышел на стойку, физрук оживлённо сказал:

— Так, хорошо! Ноги вместе, носки оттягивай!.. Оттягивай носки!

И тут, стоя вниз головой, я снова подумал: зачем мне всё это нужно — стоять вниз головой да ещё носки оттягивать?

И в ту же секунду я рухнул вниз. Но всё равно физрук меня похвалил.

Пока я делал стойку, все ребята уже узнали, что я собираюсь отомстить Закавыке, рассчитаться с ним за все двойки и замечания. Отступать было некуда. Девчонки поглядывали на меня с уважением, всё время шептались и посмеивались. И был такой момент, когда все ребята, сидевшие на скамье, вдруг зашептались, задёргались, даже освобождённые заволновались на своей штрафной скамейке — до них тоже дошло. Вот что я наделал.

Физрук скомандовал:

— Встать!

Все встали, опомнились.

— Садись.

Я сел и стал вспоминать что-нибудь такое из своих отношений с Закавыкой, что бы меня могло разозлить. Я вспомнил, как однажды он мне сказал: «Скачков, вот будешь толкаться, я тебя так толкну, что в стенку влетишь; родители придут, две недели выковыривать будут».

Но ведь это была шутка. Я и правда в тот раз выталкивал Михеева с парты. Нет, всё-таки настоящего зла на Закавыку у меня не было.

Я подумал: «Ну кто может сказать, что я здесь чужой?» Сейчас я был в классе самым нужным и своим человеком.

Когда прозвенел звонок, мы пошли в раздевалку. Вдруг подошёл физрук и загородил мне дорогу. В руках у него были шариковая ручка и блокнот.

— Послушай, — сказал он, — как твоя фамилия?

Вот оно, начинается. Я покраснел.

— А зачем?..

— Как ты посмотришь, если я запишу тебя в секцию? Мы занимаемся по четвергам. Из тебя может получиться гимнаст, у тебя есть пресс. — И он ткнул мне шариковой ручкой в живот. — Во всяком случае, третий юношеский разряд я тебе гарантирую.

Я стоял перед ним и молчал.

— Чудак, ну чего ты так покраснел?

И вот какая бессмыслица вышла: я кивнул головой и назвал свою фамилию.

Третьим уроком у них была литература. Я очень не хотел попадаться на глаза Августе Николаевне, думал: отсижусь где-нибудь на лестнице. Но она меня заметила ещё на перемене.

Она сказала:

— Скачков, ты чего здесь делаешь?

Я говорю:

— Я зубы лечу.

— Где, в школе?

— Да нет, в поликлинике.

Все сразу заныли:

— Августа Николаевна, можно, он у нас на уроке посидит! Можно, а? Он ведь смирный!..

— Ну, пусть посидит, — отвечает Августа Николаевна. — Только если он будет работать. Мы сейчас будем писать сочинение «Как я провёл лето». Скачков, будешь писать?

— Он будет, Августа Николаевна!.. Саня, ты ведь будешь, ты ведь хорошо провёл лето?.. — А сами подмигивают.

Я сказал:

— Буду.

И зачем мне писать про лето? С какой стати? Ну, была хорошая погода. Я был в лагере. Мы ходили в лес. Сначала было открытие. Потом закрытие. Батя перед этим уехал в командировку. Что писать-то?..

Но отступать опять было некуда. Я сел на своё законное место, рядом с Михеевым. Сумин сам испарился на задний ряд. Даже просить не пришлось — уважает! Но план он так и не составил. На доске — пустое место. В самом деле, надо ему помочь.

«Ну, что писать-то?» — подумал я, доставая тетрадку. Писать совсем ничего не хотелось.

Кругом скрипели перья, шелестела бумага, а я просто сидел и вспоминал одно лето. Давно оно было, лет пять назад…

Давно, пять лет назад, Саня карабкался по склону горы. Под ноги ему попадались то горелые пеньки, то хрустящие завалы из веток. Но больше всего ему мешали идти крупные ягоды земляники. Да он бы и остался здесь, на склоне, среди багровых земляничных кустов, прыгающих звонких кузнечиков, блёклых колокольчиков, иван-чая. Но сверху его то и дело подгонял отец:

— Саня, не отставай!.. Догоняй, Саня!..

Вдобавок ко всему Сане было страшно ползти кверху. При мысли о том, что их ждёт наверху, всё в нём замирало. И хотя он знал, что на гребне горы, за скользящей по склону игольчатой изгородью, живёт добрый пан Ветощук, который по вечерам выходит метать маленькие стожки, и хотя он видел этого пана Ветощука в долине, на сельском празднике и слышал, как он играет на скрипке, карабкаться туда, вверх, было опасно, потому что вся доброта пана, и мёд, которым он угощает приезжих, и стожки, и одинокий конь, гуляющий вечерами по гребню, — всё это перекрывается страшным, всепоглощающим словом — Говерла.