Лариса Румарчук - Зеленый велосипед на зеленой лужайке

Навстречу нам сразу же метнулось несколько женщин с корзинами и ведрами.

— А ну картошечку горяченькую!

— Кому огурчики малосольные?

— Может, здесь купим? — неуверенно предложила мама.

— Берите, берите, люди хорошие. — И женщина отвернула белую тряпицу.

Но Лариса Андреевна сразу же отстранила ее своим властным, прямо-таки свинцовым взглядом:

— Нет, нет, только на рынке. Там дешевле. — Это она уже маме.

А я подумала вдруг, что глаза у нее такого же цвета, как рельсы, и такие же холодные и острые.

— Вот что, милая, ты лучше скажи, где здесь рынок? — обращается она к торговке.

— Ры-нок? — повторяет та разочарованным голосом. — Идите прямо, потом направо, потом снова прямо, увидите водонапорную башню. А за ней сразу и рынок.

— Далеко это? — озабоченно спрашивает мама.

— Да какой далеко? Туточки.

Лариса Андреевна зашагала по мостовой. Мы с мамой — следом. А Майка весело помчалась вперед, время от времени оглядываясь и возвращаясь.

Глядя на спину Ларисы Андреевны, на ее затылок с короткой стрижкой, на ее крупную широкую походку, я подумала, что если бы она хотела пойти в гусары, как одна девушка, о которой мне рассказывала бабушка, то уж ее-то наверняка не разоблачили бы.

Когда дошли до серой дощатой башни (видимо, это и была водонапорная башня), Лариса Андреевна остановилась, дождалась нас и сказала:

— Ну вот и рынок. Только без меня ничего не покупайте. Знаю я этих деревенских куркулей. Так что договорились — торгуюсь я.

И Лариса Андреевна стала рассказывать, как она намоталась по деревням с вещичками, когда приехали в эвакуацию и мама заболела легкими, — «все выменяла на сало и яйца, голая осталась». Ее узкие глаза еще более сузились, из-под тяжелых век холодно блеснула сталь, словно хорошо отточенный нож. И мне на секунду стало не по себе.

Рынок разочаровал меня. Всего пять или шесть рядов под открытым небом, под сильным солнцем. И те, считай, пустые. Картошка да семечки — вот и весь товар. И только в одном месте были разложены куски масла, твердые, запотевшие, видно, только что из погреба, и такие желтые, словно это не куски масла, а слитки золота.

Я облизнулась. А Майка повела носом и — раз — поставила лапы на прилавок.

— Кыш, кыш! — возмущенно закричала торговка, словно Майка была курицей, и замахала на нее руками.

Лариса Андреевна придирчиво осмотрела «слитки» и стала торговаться.

Мне стало скучно. Наконец обе сошлись в цене, и два «слитка» были бережно уложены мамой в нашу корзинку.

И картошки тоже купили. Всыпали в рюкзак, и Лариса Андреевна с нашей помощью взгромоздила его себе на спину. Сначала, правда, они немного попрепирались с мамой. Мама отнимала, Лариса Андреевна не давала. В конце концов она убедила маму, что для нее рюкзак — привычная ноша.

И даже семечек купили. Так что обратный путь оказался совсем веселым. Лариса Андреевна даже рассказала, как ездила с мужем в экспедиции: и реки переплывала, и костры разжигала, и даже на конях скакала. Я смотрела на нее с восхищением и все ей простила: и то, что она отнимает у меня маму (так уверяла бабушка), и то, что терпеть не может детей (она так и говорила: «Дети — это кровопийцы»), и даже ее замораживающий взгляд…

Потом мы сели передохнуть на лавочку у ворот. И такой уютной оказалась эта лавочка, что, кажется, всю жизнь бы вот так и сидела. Лариса Андреевна опустила лямки рюкзака, прислонилась спиной к забору, сказала размягченно:

— Хорошо!

Помолчали.

— Лена, это я только с виду такая храбрая да властная, а на самом деле — всего боюсь. Ночи боюсь, потому что от мыслей страшно. Дня боюсь — что-то он принесет? За маму боюсь — плоха она стала, как бы не ухайдакала ее эта дорога. А больше всего боюсь потерять Витю. Ведь мы с шестнадцати лет вместе. Погодки. Только я уже старуха, — она тяжело прикрыла веки, — а он еще хоть куда. Сорок лет для мужчины — разве возраст? Он и на восемнадцатилетней жениться может. А я? Кому я нужна? А главное, нет у нас детей. Если бы тогда сдуру не села в седло… Ты уж не обижайся, а когда приедем и я тебя с Витей познакомлю, ты дочку к нам не приводи. Не хочу, чтобы он чужих детей видел. Ревнивая стала, скандальная… Знаю ведь, не терпит он скандалов, не пе-ре-но-сит, а сдержаться не могу. Поймаю на себе его взгляд — мрачный, затравленный. Думаю: за что его-то мучаю? Ведь скажут: умри, чтобы он жил, — не задумываясь умру. И мать мучаю. А когда в Уфе открылся у нее туберкулез (старый очаг, еще с молодости, давно зарубцевался, и вот н а тебе), так я чуть с ума не сошла. Поверишь ли, специально в общество Осоавиахима записалась, трех овчарок взяла. Шутка ли, в городской-то квартире. Думаешь, так люблю собак? Нет. А все потому, что там корм давали, собаки-то служебные, — и кости, и крупу, и рыбий жир. Сама не ела, собак впроголодь держала. Все маме и Вите. А ведь не любят они меня, все равно не любят. Нет, вру, любят, но… тяготятся. Сейчас еду и приехать боюсь. Вдруг не встретит, вдруг другую завел…