Александр Харитановский - Молочный рейс [Камчатские были]

Моряки полюбовались и нажали на вёсла.

Весна на юге или на севере — всё равно весна. Пришла она и в Олюторскую тундру. Снег сделался иссиня-ноздреватым, осел; затемнели склоны сопок, повылезали на солнцепёках макушки кочек. В низинах появились каюлы — глубокие провалы, наполненные коричневой густой водой…

Спустись с дола к речке Апука-ваям и приложи к урезу берега ухо — услышишь, как под снегом перезваниваются пока невидимые весенние струны — ручьи: тундра оттаивает.

Спешно выбирается к солнцу, взламывая наст, кедровый стланик. Его хвоя, заморённая полугодовым затворничеством, дышит, дышит, наполняя тундру смоляным благоуханием…

Радоваться бы! Но Охкýрго одолевала тоска. Комнаты интерната сделались душными. И бежит он за село, часами простаивает, вглядываясь в далёкие горы О-юю. За ними — тундра и родной дом. И олени…

Четыре года назад отец привёз Охкурго сюда, в Каменское, в интернат. Зашёл к директору, а мальчишку оставил на улице сторожить нарту.

«Как много народу!» — удивлялся Охкурго.

— Здравствуйте! — беспрестанно мотал он головой каждому. И на малахае согласно кивали яркие кисточки из крашеных хвостиков горностая. Для верности добавлял по-корякски — Амтó!

— Амто! Мэй! — улыбались прохожие.

Все понимали, что этот черноглазый парнишка с оленьим арканом — чаутом — приехал из тундры.

Но вдруг Охкурго остолбенел. Прямо на него бежал какой-то невиданный зверь-коротышка: толстый, белобрысый и хвост крючком.

Охкурго сорвал с плеча чаут, широко размахнулся.

Хоп! — ремённая петля опоясала зверя.

«В-з-зжж, взжз!» — заверещал тот, увлекая за собой охотника.

Но Охкурго чаут не выпускает. Да ещё строжится:

— Хыр! Хыр!

Собачья свора подняла лай.

Сбежался народ. А как подойти? Ведь собаки ездовые— разорвут.

— Брось чаут, брось! — кричат. — Это же обыкновенная свинья.

Откуда знать Охкурго, что такое свинья, — в тундре их нет. Все кричат, а малыш удивляется: «Зачем же отпускать добычу?»

На крыльцо выбежал привлечённый шумом отец. Он и выручил «невиданного зверя»…

«Эх, чаут бы да в стадо! — вздохнул Охкурго. — До бригадного стана самое большое — два солнца, два дня. — Мальчишка, присев на корточки, машинально рисовал на снегу маршрут. — Сначала по Апука-ваям, потом свернуть в долину Пиг-ваям. Там наши и кочуют. Сейчас в стаде маленькие олешки появились…»

— Лангенёк, тебе в стадо хочется, а? — Охкурго схватил в охапку небольшого рыжего пса, крутившегося рядом.

Лангенька подарил отец в память о родном доме, чтобы не скучал по тундре…

Назавтра в интернате была тревога — исчез Охкурго. Пропал и Лангенёк.

Десятилетний парнишка, с раскосыми чёрными глазами и чуть приплюснутым носом, ходко топал по середине реки, по апрельскому насту. Он спешил. На торбасах, как прошлогодняя брусника, мелькал красный бисер. Позади семенил маленький лохматый пёс. Это и были Охкурго с Лангеньком.

Темень наступала на пятки. Внимание привлекла ниточка нартового следа. Охкурго свернул и направился по нему на берег. Нартовому следу можно довериться— это неписаный закон тундры: след всегда ведёт к людям, к жилью.

Заросли кедрового стланика тянулись узкой полосой, за которой сразу начинался распадок.

Лангенёк внезапно остановился и, задрав голову, стал принюхиваться. Его острые уши поднялись.

Насторожился и Охкурго, но тут же решил: «Наверное, куропатки».

«Гав-гав-гав!» — залился щенок. Потопал лапами, но не сделал и шагу.

«Не волк ли?»— похолодел Охкурго.

— Молчи! — прикрикнул на собаку и огляделся.

«Разжечь костёр, тогда уж никто не подойдёт». Охкурго начал торопливо ломать ветки стланика.

Запылал смолистый кедрач, и в его пламени все страхи словно сгорели.

Запылал смолистый кедрач, и в его пламени все страхи словно сгорели.

Парень достал из котомки котелок и набрал снега на чай. В ожидании ужина принялся сушить торбаса и чижи — носки, сшитые из мягковыделанного оленьего меха.

Охкурго решил отправиться в бригаду к отцу. За день прошёл почти треть пути. Впрочем, расстояние его особенно и не волновало. Уже не раз, в пору летних кочёвок, приходилось топать с родителями по тридцать-сорок километров. Дадут утром кусок оленьего мяса да кружку сладкого чая с галетами — и всё, больше не проси до самого привала. А привал — когда солнце закатится!..