Лидия Чарская - Люсина жизнь

— А… а… Этьен? Он знает о том, о чем вы говорили сейчас со мною?…

— Он ничего не знает, Люся. Он не должен знать ничего… Я совершенно, по-видимому, спокойно принял его сообщение о вашем предполагаемом браке… Я и виду не показал ему, как мне было больно узнать… обо всем этом… Потом со мною сделался припадок… Но Этьен и не подозревал даже о причине его… Всякое открытое препятствие с моей стороны только помешает делу, только вооружит его против меня… Нужно, чтобы вы… вы сами, Люся, образумили Этьена. Сказали бы, что раздумали выходить замуж за него… что ошиблись, наконец, в своей любви к нему, принимая детскую привязанность за более глубокое чувство…

— Что? Я должна ему все это сказать? — прошептала я почти с ужасом. — Должна собственными руками закопать в могилу мое счастье?!

— Если вы, действительно, искренно привязались к Этьену и желаете ему добра, вы сделаете это, Люся.

Глаза больного, вспыхнув решительным огнем, останавливаются на моем лице. Они словно гипнотизируют меня, навязывая мне волю их владельца.

Жутко и невыразимо тяжело становится мне под этим взглядом. И сама, не отдавая себе отчета, я шепчу:

— Хорошо… я сделаю все, что вы хотите, ради… ради благополучия и счастья Этьена… Все что, хотите, да…

— Милое дитя, я и не ждала от тебя иного ответа, — это говорит уже мисс Гаррисон и ее сухая старческая рука треплет меня по щеке.

Не помню слов графа… Не помню, как вышла из полумрака его комнаты, как очутилась на веранде… потом в саду… И опомнилась только тогда, когда лицом к лицу столкнулась у ворот усадьбы с Этьеном.

— Люся! Маленькая Люся! Как хорошо, что ты пришла… Ты слышала, ты знаешь? отец заболел. Ему было очень плохо сегодня ночью.

Ани сейчас привезет другого доктора. Ах, Люся, не скоро придется papa теперь ехать просить твоей руки… — говорит он встревожено, тем же милым ласковым голосом, каким, обыкновенно, говорит со мною, сжимая мою руку и заглядывая мне в глаза.

Я спускаю свои в землю и тщательно избегаю его взгляда.

— Это хорошо, Этьен, — говорит кто-то, помимо моей воли, моим голосом, ставшим вдруг странно тусклым и глухим. — Это очень хорошо, что ему не удалось поехать.

— Что? Что ты говоришь? Опомнись, ради Бога, Люся!

Но неведомая волна уже подхватила меня и, запирая себе самую возможность отступления, я говорю тем же жутким, деревянным голосом, не поднимая глаз:

— Да, да, Этьен… Кое-что произошло за это время. Ты только не сердись, пожалуйста, не сердись на меня… Я ошиблась… Я приняла за серьезную глубокую любовь, любовь невесты, ту детскую привязанность, которую питаю к тебе с младенческого возраста. И я не могу быть твоей женой, да не могу, потому что не люблю тебя так сильно, приятно, как следует любить жениха, мужа…

И, проговорив все это быстрой скороговоркой, я как сумасшедшая выдернула мою руку из руки Этьена и бросилась в бегство. Да я бежала по большой дороге, бежала как только могла скоро, едва переводя дыхание на ходу, прижав руку к сильно бьющемуся сердцу, готовому вот-вот порваться на десятки кусков.

Господи, чего только я не переживала в эти минуты. Боялась одного; боялась, что Этьен погонится за мною, настигнет меня и тогда я скажу ему все… все! И про тяжелое поручение его отца и про добровольно принятое мною на мои слабые плечи, бремя…

За несколько шагов до дома я только начинаю приходить в себя. Перевожу дыхание, замедляю шаг. Вот он, наконец, наш скромный домик виднеется там, на дальнем конце липовой аллеи.

На крыльце кто-то стоит, словно поджидая меня. Это Ганя. Я подхожу и вижу ее встревоженное лицо… Ее вопрошающие глаза…

— Люся, что случилось, на тебе лица нет? — срывается с ее губ.

Я молча протягиваю руки вперед, как бы ища поддержки… Мои пальцы конвульсивно хватаются за плечи и платье Гани… Стараюсь произнести хотя бы одно слово, но губы мои шевелятся беззвучно… Должно быть, страшно бледно мое лицо в эти минуты, потому что, зорко взглянув мне в глаза, Ганя внезапно обвивает маленькой сильной рукой мою талию и почти несет меня в «детскую», как до сих пор называется моя спальня на языке домашних.

— Бедная моя деточка, что они сделали с тобой? — шепчет она тихо, чуть слышно, угадав несчастье своим чутким, любящим сердцем — бедная, бедная моя, дорогая Люся! И ее горячие губы прижимаются к моему лицу.

Что-то подступает к моему горлу, что-то незримыми молоточками стучит в темя, в виски. А сердце словно перестало биться… замерло, и молчит… и дыханья нету в груди… Я точно вся застыла, закаменела… Огромная тяжесть раздавила меня…