Лидия Чарская: Сестра Марина

— На первой же станции снимитесь и всем нам карточки пришлите! — повелительно наказывала она новобрачным.

— Мамочки мои! Первая станция Колпино будет. Могу себе представить, как их там изобразят! Упрощенным способом выйдет: не то лягушками, не то козлами, — засмеялся Ярменко.

— Прошу без личностей и полегче насчет козлов, — с комической гримасой вставил добродушный доктор.

Сестры засмеялись выходке Козлова, но засмеялись сдержанно, не весело как-то, подавленные властью наступавшего момента разлуки.

— А где же доктор Аврельский? Александр Александрович где? — спохватился кто-то.

— Он ехал со мною на извозчике, внезапно велел остановиться и как сквозь землю провалился в одну минуту, — сообщал Семочка, лукаво улыбаясь обступившим его сестрам.

— Батюшки мои! Это что же такое? — и доктор Козлов воззрился вперед, разводя в недоумении руками.

Вся толпа провожавших последовала его примеру.

По доскам дебаркадера спешил Аврельский, сохраняя на желчном лице обычное свое раздражительно-недовольное выражение.

В его руках был огромный букет белых, нежных цветов.

— Вот вам от старого ворчуна дань его уважения к сестре-человеку, — произнес он, останавливаясь перед Нютой и протягивая ей букет, — и прошу верить: в жизни моей ни единой душе не поднес ни единого цветочка, не знал даже, где и как их покупают, а вам… чудесный вы человек, сестра Вербина, тьфу… сестра Кручинина… счел долгом поднести… Дай вам Бог счастья, — и он крепко сжал руку Нюте и затерялся в толпе, но слушая ее благодарностей.

Неприятным, неожиданным звуком прорезал воздух звук вокзального колокола.

— Третий звонок! Садитесь, садитесь!

Последние рукопожатия, поцелуи, напутствия.

В последний раз сжимают Нюту крепкие судорожные объятия Розочки, поспешно крестит Юматова, с рыданием целует Джиованни, кланяются Козлов и Аврельский.

— Прощайте! Господь с вами, пищите! Непременно пишите! И почаще! Счастья и успеха во всем! Ждем вас весною!

При помощи мужа, Нюта быстро, на ходу уже, вскакивает в вагон.

Поезд трогается медленно, нехотя, словно умышленно замедляя ход, с целью продлить последние минуты перед разлукой.

Из окна вагона Нюте видны еще провожающие ее друзья… Вов мелькает заплаканная рожица Джиованни, полные слез глаза Розочки, грустная улыбка Елены, благословляющая издали рука Ольги Павловны кивающя голова Козлова без шляпы, желчное лицо Аврельского, франтоватый Семочка, Фик-Фок, поминутно шаркающий ногами, и раздается последний крик густого, бархатного, певучего баритона семинариста:

— На эпидемии увидимся… Я весною махну туда… И спою вам там, спою Тореадора…

Его не слышно, но по лицу понятно, о чем он кричит.

Но вот поезд прибавляет ходу, исчезает знакомая толпа, только Розочка за руку с Джиованни еще бегут некоторое время наравне с вагоном. Еще немного — исчезают и они…

Нюта быстро откидывается в глубь дивана, на минуту закрывает глаза, подавленная горестью разлуки, удерживая с силой закипавшие в них слезы… Когда она открывает их снова, ее взгляд, подернутый необычайной беззаветной преданностью и любовью, встречает любящие, встревоженные глаза мужа.

— Мне было жаль их покидать, Николай… Не сердись, мой милый, за минутную слабость и дай мне руку, — говорит она окрепшим, бодрым, сильным, уверенным голосом. — Дай мне твою руку и смело вперед, к новому труду, к новой жизни!..

— И к старой заветной, давнишней цели, моя Нюта! — отзывается молодой врач, сжимая пальцы жены и глядя ей в лицо взглядом, исполненным уверенности ее и свои, в их общие силы…

А поезд мчит их все дальше и дальше, унося к новым подвигам, жертвам, к новому труду на почве милосердия и любви к страдающему человечеству…