Вячеслав Сукачев - Белые птицы детства

— Ну и что? — не сразу понимает Вера.

— А то... — Теперь они идут за ходком, в котором сидят и о чём-то тихо разговаривают отец с дедом. — Я бы каждый день письма писал, вот что.

Вера удивлённо смотрит на Серёжу, глаза у неё становятся очень большими и мокрыми, и она вдруг начинает громко плакать.

— Зачем, — всхлипывает Вера, — зачем вы её там оставили?

Серёжа, издалека завидев высокую и сухощавую фигуру бабушки у открытой калитки, бросился к ней навстречу. Бабушка крепко обняла его и, присев на скамейку, промокнула глаза фартуком.

— Прибыли, путешественники? — сердито спросила она.

— Прибыли, — радостно ответил Сергей.

— Не сиделось вам дома, — ворчит бабушка. — Гонит чёрт курицу, да не в ту улицу, так вот и вас.

Серёжа легко и свободно вздыхает: баба Маруся ничуть не изменилась за это время.

— А мы вам подарки привезли, — сообщает Серёжа и бежит навстречу отцу, подъезжающему в ходке к дому. — Па-ап, а когда подарки будем давать? — нетерпеливо спрашивает он у отца.

— Цыц! — машет на него дедушка. — Подожди ты со своими подарками.

И только теперь Серёжа замечает, как смущён и чем-то расстроен отец, как неуверенно подходит он к бабушке, виновато пряча глаза.

— Увёз и оставил, да? — хмурится бабушка и вдруг начинает плакать: — Ведь чуяло моё сердце, чуяло. Не хотела я её отпускать. Так ведь с ножом к горлу пристали...

— Да ведь климат там, сами знаете какой, — оправдывается отец, — думали, от одного воздуха поправится. А оно вот как получилось...

— Ну а почему уехал-то, почему оставил там одну? — не отступает бабушка, и Серёжа впервые внимательно и серьёзно смотрит на отца.

— Она сама так захотела, — отвечает отец и глубоко вздыхает, — не верите мне, так вон хоть у Серёжи спросите, он скажет.

— Мало ли что она хотела, — возмущается бабушка, — но уже тише и вновь промокая глаза фартуком. — Она больной человек, что же слушать-то её было? А теперь одна там, каково?! И здоровому человеку в одиночку неможется, а что про больного говорить? Ой, Виктор, не ожидала я от тебя такого, прямо скажу — не ожидала...

— Да и не одна она там, вы же знаете. — Отец повышает голос. — Дядя Федя там, тётя Паша. Они присмотрят.

— Одна, одна, одна она там осталась, — упрямо качает головой бабушка, плачет и быстро уходит в дом.

— Вот так, брат, — разводит руки отец, — виноваты мы с тобой.

И бежит Серёжа мимо Ванькиной протоки, через большак, берёзовый колок и мост в Озёрные Ключи. Конечно, чуть попозже можно было бы уехать в деревню с дедом на Стрелке, но Серёжа не вытерпел этого «чуть» и теперь спорым шагом, а где и бегом, спешил по пересохшей под августовским солнцем дороге. Чудным и необъяснимо родным кажется ему всё вокруг: воздух, напоённый запахами хвои и преющих грибов, водная гладь Амура, призывно сосущая глаза, голубые вершины сопок и беспредельно глубокое небо. Август — пора благодатная. Ещё на ветках рясно лоснится зрелая черёмуха, ещё не опала голубика и малина, а уже созрела актинидия, на лещине появились орехи и прямо на глазах пьяно тяжелеет амурский виноград. Тихо багровеют листья свидины и клёна, в лимонный цвет окрашиваются листья амурского бархата, тонкая позолота обозначилась на липах и берёзах. А вот на осине, первой предвестнице осенних красок, тот непередаваемо-нежный, почти лазоревый цвет, каким бывают иногда подкрашены облака на заходе солнца. Нарядна, празднична тайга, и Серёжа с восторгом всматривается в её глубокие пределы. Но вот кончился лес, и перед Серёжей открылось озеро с просторным заливным лугом. Конечно, августовские луга никак не сравнить с июльскими, но и сейчас есть на что посмотреть. Розовыми блёстками отцветает иван-чай, трогательно и нежно голубеют полевые астры и бубенчики, пронзительно синеют покачивающиеся султаны колокольчиков. А по увалу и дубовым релкам розовое зарево цветущей леспедецы, или как зовут её ещё — таволожки. И смотрит Серёжа на мир во все глаза, и чудно ему, что раньше он как-то не замечал всего этого разноцветий, переливающегося почти всеми цветами радуги...

Но вот и Озёрные Ключи, деревня, в которой родился и жил Серёжа, пока его родители не уехали на юг. Странно, но Серёже кажется, что дома и деревья стали пониже, улица не так широка и вообще... Что вообще, Серёжа не успевает додумать, потому что стоит он уже перед своим домом, таким близким и родным, таким знакомым до последнего гвоздика и жёрдочки, что у него захватывает дух. Но он вспоминает, что живут здесь теперь чужие люди, что всё это, и гвоздь, и жёрдочка, принадлежит им и что он, Серёжа, даже войти в дом не может, и ему становится необыкновенно больно и обидно...