Александра Анненская: Мои две племянницы

Приглашая обеих племянниц вместе, я надеялась, что вдвоем им будет веселее жить с нами, людьми пожилыми. Однако скоро оказалось, что вследствие несходства характеров им трудно ладить вместе. Почти каждый день между ними происходили ссоры: Клавдия, всегда спокойная и рассудительная, считала себя вправе относиться несколько свысока к своей взбалмошной кузине. Лена не выносила ее холодного, сдержанного тона и осыпала ее колкостями. Ссоры начинались обыкновенно из-за сущих пустяков.

— Господи, какая нестерпимая жара! — жалуется Лена, с шумом бросаясь в большое кресло. — Просто можно задохнуться.

— Тебе оттого так жарко, — рассудительно замечает Клавдия, — что ты все бегаешь да возишься, посиди спокойно здесь в тени, и тебе не будет душно!

— Очень интересно, — сердитым тоном возражает Лена, — сидеть целый день на месте! Скажи еще, что нужно вязать твои противные салфетки, чтобы не чувствовать жары!

Клавдия молчит с видом человека, сознающего, как неприятно вести разговор с сердитым собеседником. Лену это еще больше раздражает.

— Что же ты ничего не отвечаешь, Клавдия? — придирается она. — Если ты считаешь унизительным для своего достоинства вести со мной разговор, так не стоило и начинать!

— Как же я буду с тобой говорить, — замечает Клавдия, — когда ты сердишься.

— Нисколько я не сержусь, я только не могу всегда и на все сладенько улыбаться, как какая-нибудь рыба или амфибия.

— Ни рыбы, ни амфибии не улыбаются, насколько мне известно, — ледяным тоном возражает Клавдия.

— Ну так что же, рыбы не улыбаются, а люди-рыбы улыбаются, тебе это должно быть еще лучше известно, Клавдия, потому что ты сама человек-рыба.

Клавдия презрительно усмехается, а Лена горячится все больше и больше, и кончается тем, что, наговорив множество дерзостей, в слезах убегает вон из комнаты.

Мне всегда становилось жаль Лену после подобных припадков вспыльчивости. Она так искренно каялась в них, так горячо просила Клавдию простить ей необдуманно сказанные слова.

— Милая моя, — сказала я ей один раз, в минуту ее раскаяния, — разве ты не видишь, что твои вспышки мучат тебя больше, чем кого бы то ни было. Неужели тебе никогда не приходили желания воздерживаться от них и сделать свой характер поровнее?

— По правде сказать, тетя, пока я не приехала сюда, я ни разу в жизни не думала об этом. Дома я часто ссорюсь с братьями, но обыкновенно у нас дело идет так: на каждое неприятное слово они мне отвечают двумя-тремя еще более неприятными; мы побранимся, а потом через четверть часа опять разговариваем друг с другом как ни в чем не бывало. Так мне и не приходится каяться в том, что я им говорю. А здесь, когда Клавдия начинает на меня дуться, а вы глядите на меня так печально, я вижу, что я гадкая, и мне так, так это неприятно!

И действительно, она от души сознавала свои недостатки; я замечала даже, что она делает усилия, чтобы избавиться от них, хотя усилия эти не всегда удавались ей. Я готова была сквозь пальцы смотреть на ее несовершенства, и мне неприятно было видеть, что муж иначе относится к этому делу. Когда вспышки Лены случались при нем, он очень часто останавливал ее далеко неласковым замечанием вроде: «Ну, опять расходилась!» или «Экий отвратительный характер!» — и но большей части сердито уходил из комнаты. Раз я даже испугалась, вообразив, что он окончательно невзлюбил девочку за ее неумение сдерживать себя и за резкость, с какой она выражала свои мнения. Это было в одно дождливое после обеда. Погода мешала идти гулять, и я с обеими девочками сидела в гостиной. Лена читала нам вслух первую часть романа Диккенса «Домби и Сын», а мы с Клавдией работали. Вдруг в комнату вошел муж. Я по лицу его тотчас заметила, что он сильно рассержен.

— Представь себе, какая неприятность, — сказал он, садясь на стул подле меня и бросая свою мокрую фуражку на стол, — пшеница, которую я купил прошедший год в Петербурге и посеял для пробы за нашим садом, пропала.

— Как так, отчего? — спросила я.

— Да оттого, что этот ротозей Федор опять распустил своих лошадей. Они сегодня с утра изволили прогуливаться на моем поле! Уж я же ему…

В эту минуту дверь гостиной скрипнула, и в нее вошел худощавый, маленького роста мужик с бледным, растерянным лицом.

— Батюшка барин, помилуйте! — обратился он к мужу умоляющим голосом.

— Ты чего сюда пришел! — закричал на него муж. — Ведь я уже сказал тебе, не смей и просить! Разиня этакий! Не может за своей скотиной присмотреть! Заплати мне штраф за потраву, до тех пор не выпущу твоих лошадей!