— Нашла? Привела?
Нет, не чей-то, а это Петруша спрашивал у Верки про нее, про Дуню.
И Верка ответила ему туда, в снег, в метель:
— Тут она. Привела! — и втолкнула Дуню в знакомый возок. И снова из метели, перекрикивая вой ветра, на этот раз послышался басовитый голос кучера Ильи:
— Когда так — поехали…
Трогаться в путь в такую пургу, в такую вьюгу? А что станешь делать, коли здесь, в Кускове, все забито гостями — и дальними и ближними? Для них, для пуховских, мест не осталось. И самим некуда голову приклонить, и лошадей негде поставить. Посоветовались, решили ехать до первого постоялого двора.
В возке было все так же темно и душно. Все так же отдавало овчиной.
Сперва девушки хором накинулись на Дуню. Обозвали ее и недотепой, и разиней, и балдой, и еще какими-то словами. А отведя душу, принялись между собой переговариваться: и охать, и ахать, и удивляться никогда доселе не виданному великолепию зрительного зала, театральных декораций, костюмов и всему, на что нынче глядели их глаза.
— А Параша-то Жемчугова, хоть крепостная, а счастливица!
— Говорят, сама государыня ей алмазный перстень пожаловала.
— Царица? Быть того не может…
— Уж это точно, точно… Верные люди говорили…
— Ну и счастье привалило девке!
— Что там перстень… Говорят, что граф для нее, для своей Параши, еще один театр строит.
— Где? Здесь? В Кускове?
— Нет, в Останкине. Есть у него еще одно поместье под Москвой. Этот Кусковский театр хорош и прекрасен, а новый-то, говорят, во сто раз прекраснее будет…
— Ах-ах-ах… — заахали обе сестрицы, Алена и Мавра, — да возможно ли, чтобы еще прекраснее? Поверить трудно… Счастливица Параша!
— Как пела она… — тихо вдруг промолвила Василиса. Голос у нее был не то грустный, не то удивленный — словно понять она не могла: что же с ней самой-то творится? И, сказав это, снова умолкла. И всю дорогу словечка не проронила.
А метель бушевала. И стонал, и визжал, и завывал ветер за оконцем.
У Дуни в голове тоже вроде бы метель мела. И она тоже ничего понять не могла. Трудно ей было разобраться в том, что видела, что слышала, чему стала невольной свидетельницей…
Счастлива ли Параша? Разве от счастья такими слезами плачут? Вон и пальцы дорогими кольцами унизаны, и театр-дворец для нее строится в каком-то Останкине, а все равно плачет, все равно тоскует, что жизнь ей не в жизнь. Почему же так?
Словно из тумана, из далекого детства выплыло к Дуне лицо матери, молодое, красивое. И как она, ее мать, тогда, весною, смотрела в небо. Смотрела на летящих птиц. И как с тоской говорила: «Счастливые, вольные, летят, куда хотят…»
А Параша-то, разве она вольная? Крепостная королевна, вот кто она! А пурпурная мантия? А драгоценные кольца? Все это — так, пустяки, лишь одна видимость. Не полетит она, куда захочет. Крепко-накрепко закована, хоть и золотыми цепями.
В душную темноту возка из пурги и метели к Дуне врывалось то пение скрипок, то слышались ей низкие, глубокие звуки виолончели, то голоса флейт и гобоев. Все перекрывал торжественный и горестный напев трубы…
Но слышнее всего ей был сейчас голос Параши — прекрасной и несчастной крепостной королевны.
Глава седьмая
Позолоченная арфа
И снова полетели будни.
Прошли святки. Начался январь — снежный, вьюжный, с лютыми морозами.
Под крещенье девчонки затеяли гадать. Верка расстаралась, добыла пчелиного воеку — желтого и чистого. Как подошло время, налили девчонки в деревянную бадейку воды, в глиняной плошке натопили воску и давай по очереди лить его на воду. Замысловатыми узорами растекались восковые струйки по воде. Девчонки смотрели на эти узоры и толковали их всяк по-своему. Кому дальняя дорога выходила, кому с милым под венец идти, кому и деньги получать. И разное другое… Сбудется или нет — один бог знает, а выходило!
А для Дуни легла на воду звезда. Большая, причудливая. Во все стороны она раскинула желтые восковые лучи.
Верка с лукавством подмигнула Дуне:
— Эге, надо быть, почести тебе будут великие, Дунюшка. Уж это точно… Такие звезды зря не выпадают.
Дуня смотрела на свою звезду задумчиво, чуть прищуря ресницы. А звезда, распластанная по воде, слегка покачивалась в деревянной бадейке.
«А зачем мне почести, — думала Дуня, — хотя бы и великие? Вот бы выучиться петь, как Параша Жемчугова. Так петь, чтобы людям радостно и сладко было слушать мое пение. Вот что мне надобно! И еще, чтобы Петруша мне всегда подыгрывал, когда я стану петь… И еще, чтобы Антон Тарасович на меня никогда бы не гневался, а только чтобы хвалил. И еще, чтобы учил он меня всю жизнь до самой смерти».
Читать дальше