Софья Могилевская - Театр на Арбатской площади

— Здорова, — ответила Санька. — Мне для хвори лишней минуты пет.

— А похудала, а отощала, а лицом пожелтела!.. Ай-яй-яй…

Вытянула Санька из колодезной глубины ведро с водой и на всякий случай в колодец глянула. А там, внизу, в водяном зеркальце, — ее лицо. А ведь правда словно бы исхудала!

— Сестрицы с мачехой замучили, — призналась она Параше. — Все жилы тянут, а никак замуж не идут…

Тут-то Параша и брякнула:

— Заступы у тебя нет. Был бы тебе дяденька Лука родным отцом, не дал бы в обиду.

— Что пустое брешешь! — огрызнулась Санька. У самой же сердце так и екнуло. И лицо побелело.

Параша поняла, что Саньке ничего не известно, сама не рада была, что лишнее сболтнула. Да слово не воробей — вылетело, поди поймай его!

Вот тут-то, возле колодца, Санька узнала: что Матрене с Лукой сна не родная дочь, а найденыш; что нашел ее Лука под ракитовым кустом возле омута. А что она им не родная, сразу заметно — не той породы!

И правда, была Санька кудрява и черноволоса, с тугими смуглыми щеками, лукавым взглядом, чуть наискось прорезанных глаз. Тонка в талии, быстра на язык, к тому же увертлива, как ящерка или змейка-медянка. Всем было удивительно, когда рыжий Лука и рыхлая веснушчатая Матрена называли доченькой эту бойкую черноглазую девчонку.

И теперь, сидя на березе и прислушиваясь к голосам мачехи и отца (да не отца ведь, вот в чем беда!), Санька старалась найти глазами то место, где Пресня, делая поворот, размыла бездонный омут и где на берегу, махонькую и горемычную, родная мать оставила ее под кустом. А сама-то, а сама?.. О господи, сама-то вниз головой кинулась в тот страшный омут.

Сквозь листву березы ей виднелась хоть и близкая, да незнакомая Москва. Сорок сороков церквей жарко горели золотыми маковками в лучах утреннего солнца.

Здесь же, поблизости, все было ей знакомо и мило сердцу — и река Пресня, и ручей Студенец, и речка Бубна. Вся местность, изрезанная вдоль и поперек реками и речушками, весной и осенью была непролазна от топи и грязи. Но теперь, на исходе лета, глаз тешила свежая зелень деревьев, еле тронутая нежной желтизной.

Рядом с домом разлеглись огороды — тянулись гряды с огурцами, репой, брюквой; понизу, ближе к реке, уже закрутила лист капуста. А в саду вперемежку с яблонями и грушами отец посадил кусты крыжовника и смородины.

— Ну ладно, — прошептала Санька не то себе, не то кому-то неведомому, — родной не родной, а, кроме меня, кто ему пособит репу копать?

И стала она потихоньку с ветки на ветку, с ветки на ветку слезать с березы.

Только успела она ступить на землю, услыхала возле себя:

— Вот она, твоя чернявая…

Не дочь, а чернявая, подумала Санька. Стало быть, и эта знает, что она подкидыш.

Подскочив к Саньке, мачеха заорала:

— Ты где ж пропадала, окаянная твоя душа?

А Санька в ответ ни слова, будто онемела. Молчок, и всё тут!

— Не слыхала, что ли, как тебя кричали? — громче прежнего заорала Степанида. — Оглохла?

И на этот раз Санька промолчала. Стоит, словно каменная. И глаза в землю уперла.

Степанида даже позеленела от злости. Ишь ты, гордячка! II слова из нее не вытянешь.

— Ты что, надолго молчать взялась?

Тут Санька подняла на мачеху глаза. А в глазах — одна дерзость и непокорность.

У Степаниды руки зачесались: ох, и нахлещет же она сейчас девку! Однако такая ярая злоба была в Санькиных глазах, что руки-то у Степаниды хоть чесались, а подняться не поднялись.

— Иди репу копать. Дел невпроворот, а она баклуши бьет!

— Не пойду.

— Как это не пойдешь?

— Не пойду, и весь сказ…

— Да ты что?!

— А ничего. Посылай своих девок, на моем горбу наездились. Предовольно с меня… Хватит! Пусть твои спину гнут, а я посижу да погляжу.

Тут Степанида дала волю рукам. Ястребом кинулась на Саньку—шлеп ее по одной щеке! Шлеп ее по другой щеке!.. Вот уж истинно говорят — мать высоко руку поднимает, да не больно бьет, а уж как у мачехи рука опустится, так огнем щеки загорятся.

От Степанидиных затрещин щеки у Саньки и правда запылали алым пламенем.

Тут подошел Лука.

— Чего разорались? На весь околодок крик подняли.

— Ты глянь на свою злодейку… Ей — слово, она—десять! Ей говорю — иди репу копать, отец велел. Она — не пойду! Да что ж это такое? Осатанела девка!

А Санька стояла — не подступись. Губы прикусила, щеки разрумянились, глаза горят.

Ну и ну… Ведь правда осатанела!