Владислав Крпивин - Дагги-Тиц

Наконец он встал на табурет, повесил ходики, толкнул маятник. Тот защелкал: «Дагги-тиц, дагги-тиц…» Вернее, «Дагги-Тиц», потому что часы выговаривали имя . И не останавливались — минуту, пять, десять… «Ну, вот видишь…» — мысленно сказал Инки мухе с горьким облегчением. Та лежала в коробк е , а коробок в кармане куртки, висевшей у двери, но все равно Дагги-Тиц снова будто оказалась под часами.

За окнами набухали дождливые сумерки. Инки сходил в комнату к Марьяне, глянул на ее бесшумный будильник. Была половина восьмого. Инки снова забрался на табурет, поставил стрелки, как надо. «Дагги-тиц… Дагги-Тиц…»

Идти сейчас хоронить муху не имело смысла. Не в том дело, что темно и сыро (хотя и в этом тоже), но разве найдешь подходящее место… И, к тому же, Инки почувствовал, какой он измотанный. Видно, из-за всех сегодняшних горестей. Облепила его, легла на веки вязкая сонливость. Сразу. Инки через силу стянул с себя костюм (до той минуты не собрался снять его), бросил пиджак и брюки на спинку стула. И хотел упасть сам – на свою узкую, будто корабельная койка, тахту. И вдруг увидел свою тень на стене.

Рефлектор лампочки-грибка в изголовье тахты был повернут так, что свет падал на стену с часами. На блеклые обои с подтеками. На обоях чернела Инкина тень. Инки мигнул и подумал, что тень своей щуплостью похожа на канатоходца Сима. Поболтал руками, покачался на тонких ногах. Потом… потом он шагнул к лампе ближе. Понял, что тень вырастет и тогда… тогда станет похожей на Гамлета перед последним боем.

А бой был нужен.

Инки ощутил это каждой жилкой — они струнным дрожанием прогоняли сонливость.

Инки взял с подоконника длинную линейку с примотанной скотчем перекладинкой. Это была его шпага. Он сжал рукоятку, сжал губы, сжался внутри. А потом как бы освободил пружину! Тень вскинулась, клинок вычертил стремительный изгиб. И еще! Еще!.. Силуэт датского принца заметался по стене, по штукатурке потолка и половицам. В его гибкости, молниеносных взмахах, выпадах и разворотах были злая ломкость и надрыв. Но это вначале. А потом — стремительность больших птичьих крыльев… Инки крутнулся на пятке, очертил шпагой полный круг, устремил шпагу вверх, рассек ей воздух до пола, сделал моментальный, но плавный оборот снова.

Он жил этим боем и был теперь не Инки, а… он был тем, кто на стене (как на экране!) — восставшим королевским сыном, не боящимся гибели и воюющим против измены и тоски. Выпад, разворот, замах!..

Он никого не убивал, нет! Но он прорубался сквозь обступающее со всех сторон зло.

Это зло было похоже на жирные лианы — черные, как и сражавшийся с ними силуэт, но скользкие, тяжелые, с присосками, будто на щупальцах осьминога. Толщиной с гигантскую змею анаконду и с запахом протухшей селедки. В них пряталось все, что было на свете обманного и безжалостного. И поэтому оказалось их так много… И воздух между ними — клейкий, не продохнешь…

И все же Инки был сильнее — своей отточенностью движений, стремительностью взмахов, меткостью ударов. Рассеченные на части, обрубки зла извивались и таяли в темном пространстве. Стало наконец совсем просторно. Сверху пробился желто-оранжевый луч. Лишь тогда Инки (все-таки — Инки!) опустил клинок, шагнул к постели и упал на него поверх одеяла.

Старое жесткое одеяло было привычно кусачим. Полушутя, но ощутимо, кололо щеки, голые локти и даже ноги сквозь колготки. Но Инки не сопротивлялся, знал, что больше не шевельнется до утра.

Инки проснулся, укрытый пушистым пледом. От пледа пахло сладковатой косметикой. Оно и понятно — Марьянина вещь. Инки благодарно улыбнулся и решил полежать еще. Лампочка не горела, за окном еле намечался мутный рассвет. Рано еще… А сколько? Инки хотел щелкнуть выключателем, чтобы разглядеть циферблат… и тревога смела его с постели: ходики-то молчали!

В свете рефлектора Инки увидел, что ведерко висит значительно ниже, чем вечером. Похоже, что часы шли до середины ночи. А потом — что? Почему?..

Инки толкнул маятник. Ходики защелкали поспешно и виновато: мол, прости, мы и сами не знаем, отчего так вышло.

Они были ни при чем. «При чем» был Инки. Прежняя виноватость вернулась к нему и не одна, а с пониманием: остановка часов — это лишь начало сегодняшних неприятностей. Ясно ведь, что вчерашних слов у директорши и ухода с уроков ему не простят. Что будет, угадать невозможно. Ясно, однако, что хорошего — ничего… А еще и Бригада. Может быть, отец и в самом деле выдрал его, а потом все же свозил в поликлинику, на рентген. А там обнаружился у «Валерика» перелом какого-нибудь сустава. Тогда у подполковника Расковалова переменится настроение. Бригаду он пожалеет (ведь родной сын все же!), а Гусева сгребет за шиворот и отправит в отделение. А там, глядишь, и в детприемник. И все скажут, что по закону Расковаловы правы…