Иван Василенко: Волшебные очки

Зная это, я старался одинаково хорошо запомнить и мудреные рассуждения «отцов церкви» о предвечности божества и молитву перед принятием пищи, сложные доказательства закономерности исторических процессов и стихи о «птичке божьей», правила извлечения квадратных корней и ту элементарную истину, что от перемены места слагаемых сумма не меняется.

Но, конечно, не на «птичку божью» и не на «Богородицу» тратил я свои силы. Наткнусь на какую-нибудь задачу по алгебре, геометрии или даже арифметике и, как ни пытаюсь ее решить, с какой стороны ни подойду— нет, не получается! Бывало, в поисках решения просиживал всю ночь. Заснув на рассвете, продолжал решать и во сне. И, как это ни странно, решение не раз приходило именно во сне. Вскочив, я быстро записывал его и падал на кровать с блаженным чувством успокоения.

Нередко рассвет заставал меня и за чтением. Конечно, все, что требовалось программой вступительных экзаменов по литературе, я и раньше читал, но надо же было освежить в памяти и «Записки охотника», и «О6ломова», и «Грозу», и «Песню о купце Калашникове»… Да не просто освежить, но еще и основательно разобрать по учебнику или даже по Белинскому и Добролюбову.

Вот уже слышится рожок пастуха, мычат коровы, звонко перекликаются через улицу хозяйки, а я только теперь тушу свою закоптелую лампу и с тяжелой головой ложусь в постель. А то и совсем не ложусь: просидев ночь над книгой, иду в класс на урок.

В довершение произошел случай, еще более утяжеливший мои и без того изнурительные занятия: у меня украли матрац, подаренный мне Зойкой и Тарасом Ивановичем к Новому году. Сторожиха Прасковья набила старый чехол сеном, а в сене оказалось множество блох. В это время я как раз изучал географию. Спать в кровати было невозможно. Я ложился просто на пол, лишь подстелив огромную карту мира. Но блохи находили меня и здесь. От их укусов горело все тело. Иногда мне удавалось изловить какую-нибудь из них и тут же, на карте, уничтожить в полной темноте. Карту я изучил так досконально, что всегда знал, где — на Северном полюсе, в Нью-Йорке или в Полтаве — я предал казни свою мучительницу.

Отпускать ребят на каникулы полагалось лишь двадцатого мая, но нигде, ни в одной деревне, не удавалось дотянуть занятия до этого срока. Наступала пора пасти гусей, и школа «самораспускалась». «Самораспустилась» и моя школа. Теперь можно было переехать в город, в родительский дом. Прежде чем сделать это, я прикинул в уме, какие ожидают меня в городе соблазны: кино, симфонические концерты в городском саду, катание в лодке по морю, велодром… Э, да им, этим соблазнам, нет конца! Даже газеты и то отвлекали бы меня от занятий.

И я решил остаться в деревне. Решил с острым чувством тоски по городу, чуть не со слезами.

На время каникул Прасковья переселилась в шалаш сторожить бахчи, и обед я готовил себе сам. В одной руке у меня была ложка, которой я помешивал варившуюся на керосинке фасоль, а в другой — книжка.

Иногда я замечал, что мебель в комнате шевелится. Боясь сойти с ума, я давал себе обещание отдохнуть хотя бы два-три дня. А полчаса спустя опять склонялся над книгой.

В Градобельск я приехал в состоянии такого переутомления, что порой у меня под ногами ползла земля и шатались окружающие меня предметы.

И вот, подойдя к последнему экзамену, я провалился. Провалился, когда оставался один шаг до победы.

Послышались торопливые шаги, и в комнату вошел Роман. Он взял одной рукой тяжелое кресло и легко, будто оно было соломенное, поставил у моей кровати. Сел, сдвинул свои черные брови и грозно спросил:

— Ты как же осмелился послать такую важную птицу к черту на рога?

— К черту на рога?! — удивился я. — Ничего подобного! Мы только постыдили один другого.

— И то неплохо! — Глаза у Романа смеялись, но брови были по-прежнему сдвинуты. — Я только из института. Ребята говорят, что ты с кулаками бросился на нашу географическую энциклопедию в синем мундире. Чуть не сбил у него с носа пенсне. Враки?

— К сожалению, враки, — вздохнул я.

— Что-то ты… оригинально экзаменуешься, тебя уже все заприметили. Говорят: то ли он недоразвитый, то ли слишком развитый. Во всяком случае, все считают, что тебе уже «каюк». А я вот не думаю так. Считаю, что ты… — он покосился на чемодан, — рано ремни затянул.

— Почему же рано? — не понял я. — Все кончено.

— В том-то и дело, что не все. Директор увидел меня в зале, подозвал и говорит: «Вы, кажется, на одной квартире стояли с Виктором Мимоходенко». — «Да, говорю я, на одной». — «Не знаете, не там ли остановился брат его?» — «Там», — отвечаю. «Так вот приведите его сюда. И поскорей». Оказывается, после того, как ты… гм… промахнулся, сбивая с носа Ферапонта пенсне, и отряхнул прах института от ног своих, между Александром Петровичем, нашим историком, и Ферапонтом произошла маленькая перепалка. Директор поколебался и взял сторону Александра Петровича. Поднимайся! Я сказал директору, что, если ты даже уехал, я на курьерском догоню тебя и приведу доэкзаменовываться. Пошли.