Юрий Нагибин: Маленькие рассказы о большой судьбе

Так и сделали. В избу Горбатенькой (у нее правая лопатка колом торчала) народу набилось — не продохнуть, все больше бабы и девки. Горбатенькая накидала всякого тряпья: засаленных ватников, драных платков, кофт, ветошек разных, каждая укуталась, как могла, и для тепла, и для обмана жадного вражьего взгляда. Спать завалились рано, хотя сна ни в одном глазу не было.

В тишине громко тикали ходики, и каждому лежащему на полу казалось, что они тикают из его груди. Потом завыла собака, и выла так истошно, выматывающе и долго, что хотелось ее убить. Опять настала тишина, но теперь от тиканья ходиков ломило виски, сорвать бы их со стены да и грохнуть об пол!

Качается, качается маятник, а стрелок не видать, — окна плотно завешены, — время остановилось между жизнью и смертью. И никто не знал — в глухую ночь или под утро деревня наполнилась ревом моторов, чужими, страшными голосами. Внезапно дверь распахнулась, ударил свет электрического фонарика.

Световой кружок забегал по лицам, как пальцы слепца. Люди жмурились, закрывались рукой, бортом ватника, ветошкой. Анна Тимофеевна, будто в сонном беспамятстве, навалилась на дочь, закрыла ее собой.

Конечно, немец догадывался, что люди не спят, лишь притворяются в жалкой надежде, что беспомощность послужит им защитой. Он молча водил фонариком. Слепительный свет упал на лицо мальчика лет восьми. Тот сморщился, как от солнечного луча, открыл круглые блестящие глаза и, не жмурясь, поглядел прямо в свет фонаря и улыбнулся, то ли незнакомцу, не признав его со сна, — он-то действительно спал, — то ли еще не истаявшему в нем сновидению, то ли побудке, обещающей продолжение жизни.

Рядом, закинув руку на лицо, цепенела школьная учительница. Она поняла те странные слова, которые сказал на своем языке немолодой, с длинным усталым лицом немецкий солдат:

— Ну и глаза у этого мальчишки!.. Ну и глаза!.. Какие сны ему снятся, если он может так смотреть!..

Свет фонарика погас, скрипнули половицы, хлопнула дверь, дохнув холодом, немец ушел.

— Юра, Юра, что тебе снилось? — шепотом спросила учительница.

— А как мы раков решетом ловим… — зевнув, ответил мальчик.

Алексей Иванович Гагарин из тех мудреных, неожиданных и беспредметно одаренных русских людей, что так влекли угрюмое сердце Лескова. Он до ноздрей налит талантливостью, не нашедшей формы и выражения. Такие люди раскрываются не в собственном творчестве, а в потомстве.

Он искусный плотник, но большую часть жизни проработал сторожем, отчасти по причине инвалидности, отчасти по игре жизненных обстоятельств; сторожить же ему доводилось и спирто-водочный завод, и военные склады, и всевозможное народное имущество. Он хром с младенчества — у него по недоглазу взрослых на печи сухожилие сопрело, но в довоенное время немало побродяжничал, отчасти в поисках заработка — случались худые, бесхлебные годы на Гжатчине, отчасти в неуемной потребности новых впечатлений, встреч с умными, свежими людьми. Да, он очень общителен, беседлив, но вдруг будто кончается некий заряд, раскручивается до конца пружина внешнего интереса, и он, подобно гоголевской Агафье Тихоновне, может ошарашить собеседников: «Пошли вон, дураки!» — и углубиться в свою тишину.

Отхожий промысел крепко подвел Алексея Ивановича в черные дни оккупации. Довелось ему однажды поработать мельником на Орловщине, и когда немцы заняли Гжатчину и расположились гарнизоном в Клушино, кто-то накапал в комендатуре: мол, Гагарин может по мельничному делу. Его вытащили из землянки, где, изгнанный из собственного дома, он обитал со всем семейством, и определили в мельники.

На околице села стоял старый, почерневший от лет, дождей и бездействия ветряк с оборванными крыльями. Но жернова были хоть куда, их сцепили с бензиновым двигателем, и мельница заработала.

— Молол я и на своих односельчан, и на неприятелей, — рассказывает Алексей Иванович. — Бензин мне скупо отпускали, а мотор хреновый был, жрал горючее, как акула рыб. Ну, и фрицы обижались, что мельница часто бездействует. А я что — виноват? Пью я, что ли, ихний бензин заместо вина? И как на грех: своим молоть — горючее в наличности, фрицам — его нема. А я-то при чем, раз так получается? Ну, раз взъелся на меня ихний фельдфебель, орет, слюной брызжет: «Ла-ла-ла-ла-ла-ла!..» А я ему: «Что ты лалакаешь? Тебе же русским языком сказано: никст бензин!» Он планшетку схватил, чего-то нацарапал на бумажке и мне сует. И опять: «Ла-ла-ла-ла-ла-ла!» — аж голова пухнет. Ладно, говорю, понял, ауфидер ку-ку! И двинулся, значит, в комендатуру…