— Чудо! — с восхищением воскликнула Антошка. — Спасибо тебе, Улаф.
Джонни вертел во все стороны головой и разочарованно разводил руками. Волшебная елка исчезла. Ночь стала еще чернее, гребни волн поднимались выше и, налетая на пароход, вдребезги разбивались, и брызги, замерзая в воздухе, горошинами сыпались на палубу.
— Мамочка, — Антошка заметила наконец Елизавету Карповну, — ты видела, видела это чудо?
— Да, волшебное зрелище, и есть в нем что-то зловещее…
— А по-моему, праздничное, радостное, — возразила Антошка.
— Иди укладывай Джонни и ложись сама, а я пойду в радиорубку: капитан позволил мне послушать последние известия из Москвы.
— Я буду тебя ждать.
— Если передадут что-нибудь особенное, я тебя разбужу.
— Спокойной ночи, — помахала Антошка Улафу.
— Спокойной ночи, — ответил Улаф.
Ему вдруг стало страшно. Зачем эта девчонка здесь? Зачем взяли ее на эту старую галошу и тащат по минным полям, словно испытывают судьбу. Она же ничего не понимает и даже не догадывается, почему у капитана за эти дни голова еще больше побелела. Матросы несут солдатскую службу. Улаф тоже солдат. Если бы он мог неотлучно быть рядом с Антошкой, то, в случае чего… А что, «в случае чего»? Напорись пароход на мину или попади в него торпеда, к небу взметнется пламя, рухнет вниз, и все…
Улаф чистил кастрюли в камбузе с ожесточением и был очень зол на себя: перед ним, как два маленьких светлых зеркала, светились глаза Антошки, и в них мерцали синие, голубые, золотистые блики…
Антошка лежала на кровати, обняв Джонни, и думала о том, что она, в сущности, пустой и лишний человек и ей не суждено совершить никакого подвига — неужто так и будет пассажиром в жизни.
А вдруг сейчас придет мама и скажет: война кончилась.
— Я не хочу, чтобы кончилась — кончилась без меня, — вслух сказала Антошка и ужаснулась. — Дура, идиотка, эгоистка!
Улаф думает, что ей нужны зрелища, развлечения. Он не понимает, что ей нужно быть скорее на родине. А может быть, капитан нарочно отстал, чтобы прибыть в Мурманск к концу войны: ведь конвой, наверно, уже подходит к Мурманску, а они плывут себе, как на прогулке.
В задраенные иллюминаторы бились ледяные брызги, пароход раскачивало все сильнее, противно трещали переборки. Антошка спустилась с подушки и уперлась пятками в спинку койки. Ударила волна, и Антошку вышвырнуло из койки, а за ней кувырком полетел Джонни и отчаянно закричал.
Антошка выждала момент, когда пароход выходил из крена, и, подхватив Джонни, уселась в кресло, привинченное к полу. Но и в кресле трудно было усидеть. Джонни заливался криком.
— У кошки боли, у акулы боли… — начала свою присказку Антошка, устраивая Джонни поудобнее, чтобы он меньше чувствовал качку.
Малыш вцепился в Антошкину косу, прильнул к ней, и сон сморил его.
Антошка проснулась первой, оделась и вышла на палубу. После бурной ночи, когда волны еще яростно стучат в борта парохода, ветер прорвал темную толщу туч, и на небе всплыло солнце. Антошка увидела, что их пароход, словно по щучьему велению, очутился в сказочном городе, торжественно освещенном солнцем. Тяжело покачивались корабли-дома, а по улице между ними плыли сине-белые сверкающие скалы. Большой город в море.
Антошка даже глазам своим не поверила, побежала вниз, растолкала маму.
— Мамочка, ты только погляди, где мы очутились!
Елизавета Карповна накинула шубу.
— Антошка, мы догнали конвой и снова идем в строю, а это айсберги. Чудо!
Ветер словно и ждал только момента, чтобы Антошка увидела этот чудо-город, снова задернул облака, напустил тумана, и город стал таять на глазах, исчезать. Теперь уже и ближнего парохода не видно. В стекла иллюминатора застучал ледяной дождь.
На пароходе царило оживление. Мистер Эндрю чувствовал себя победителем.
— Теперь в строю идти просто приятно, — говорил он, потирая руки.
Лица моряков были освещены радостью: все мучительно пережили одиночество в море.
Погода менялась, как в калейдоскопе. Туман сменялся снежной пургой, пурга — ледяным дождем, иногда выглядывало солнце.
Все свободные от вахты были на палубе. Туда же вышли и Антошка с мамой. Доктор Чарльз совершал свою прогулку после завтрака.
Из-за облаков выглянул край солнечного каравая и осветил на горизонте по правому борту темную скалистую громаду.
— Это остров Медвежий, — сказал доктор. — Смотрите, смотрите, его редко бывает видно: здесь всегда гуляют туманы и пурга. Остров был открыт в тысяча пятьсот девяносто шестом году голландским мореплавателем Виллемом Баренцем. Здесь он убил белого медведя и назвал остров Медвежьим. В этом море корабль Баренца затерло льдами, голландцы пересели в лодки и пустились в обратный путь. По дороге Виллем умер. В его честь море было названо Баренцевым. Остров Шпицберген тоже был открыт Баренцем.
Читать дальше