Юз Алешковский - Кыш и Двапортфеля - Повести

Обратно мы шли молча, потому что Федя не хотел разговаривать и думал о чём-то своём. И вдруг он остановился и воскликнул:

— Какая же я скотина! Мой сосед по палате пацаном в одиночку громил фашистов и защищал Крым, а я размалевал его! Разгравировал! Но теперь я понял, что надо делать! Понял!

— Что? — спросил я.

— Узнаешь! Все узнаете! — пообещал Федя.

Первым делом я зашёл домой. Мама, увидев меня, ни капли не удивилась. Она пила чай с Анфисой Николаевной и сказала:

— Привет. Наверно, промёрз? Садись чаёвничать.

— И совсем не промёрз. Мы жгли костёр, — сказал я, не понимая, почему мама так спокойна, и спросил: — Ну, как вы тут без меня?

— Прекрасно. Василий Васильевич с Анфисой Николаевной всю ночь рассказывали нам про свои военные приключения.

— Ух! Жалко! — сказал я. — Пропустил самое интересное!

— Ты почему написал в записке: «Беспокойтесь»?

— По-телеграфному это значит: «не беспокойтесь», — объяснил я.

— А что означает возглас «мамочка» в конце твоей телеграммы?

— Это значит: «Мамочка! Вот кончатся все события, и мы начнём отдыхать по-настоящему. Честное слово!»

— Попробуй догадайся! — засмеялась Анфиса Николаевна.

— На то и телеграмма, — сказал я.

Мама решила после завтрака поспать, потому что прослушала всю ночь рассказы про войну. Я сказал ей, что иду в «Кипарис» к папе, и позвал Кыша.

Он грелся на солнышке после холодной ночи в пещере, а неподалёку от него умывалась Волна и мурлыкала так громко, как будто у неё внутри тарахтел маленький моторчик.

— Алёша, я надеюсь, что твоей ночёвкой в пещере все события кончились? — спросила мама.

— Откуда ты знаешь, где мы ночевали? — удивился я.

— Прости, этого я сказать не могу, — ответила мама.

Многие отдыхающие после завтрака прогуливались по дорожкам и сидели на лавочках, читая газеты. Среди них не было ни папы, ни Василия Васильевича, ни Феди.

Как я и думал, они, проговорив всю ночь, крепко спали в своей палате и даже не проснулись после громкого стука в дверь. Я решил их не будить и присел за стол написать папе записку.

Вдруг Кыш как-то странно себя повёл. Сел посередине палаты, задрал нос и, зажмурив глаза, к чему-то принюхался. Потом почесал лапой за ухом и снова принюхался… Он был похож на меня в тот момент, когда я хочу вспомнить что-то очень важное и не могу. Принюхавшись, Кыш тихонько и тоскливо взвизгнул.

— В чём дело? — шёпотом спросил я.

Но Кыш вдруг бросился под кровать Тория. Он обнюхал его чемодан и зарычал.

— Фу! — сказал я, но было уже поздно: Кыш залился таким лаем, какого я ни разу от него не слышал.

Первым с кровати вскочил папа.

— Фу! Фу! — закричал он, протирая глаза.

Я полез под кровать Тория, но Кыш не давался мне в руки и залаял ещё громче. Я не мог успокоить его ни лаской, ни угрозой выпороть поводком.

— Уберите вашего пса! Пошёл вон! Пошёл! — встав на колени, прогонял Кыша прибежавший в палату вместе с другими отдыхающими Торий. Однако Кыш, оскалив зубы, чуть не тяпнул его за руку.

— Я знаю, почему он лает, — сказал Василий Васильевич. — И вы, Торий, это отлично знаете.

— Я ничего не знаю! — тут же заявил Торий.

Василий Васильевич что-то сказал ему на ухо.

Торий отшатнулся и покраснел.

— Советую чистосердечно признаться. Откройте чемодан, — посоветовал Василий Васильевич..

— Кыш! Последний раз говорю: «Ко мне!» — крикнул я, и он послушался. Прыгнул ко мне на руки и уже не лаял, потому что охрип, а только рычал.

Василий Васильевич попросил выйти из палаты посторонних. Остались только папа, Федя, Милованов, Торий, Кыш и я.

— Открывайте. Смелей. И покажите нам свои трофеи, — сказал Василий Васильевич.

Торий очень неохотно открыл ключиком чемодан, и в этот момент Кыш, вырвавшись у меня из рук, бросился на глазах перепуганного Тория расшвыривать носом его рубашки, майки и носки, добрался до дна чемодана, схватил зубами два красивых, переливающихся всеми цветами радуги павлиньих пера, положил их к моим ногам, несколько раз победно тявкнул и скромно улёгся в углу палаты. Тут открылась дверь, и в палату вошёл Корней Викентич.

Он посмотрел на раскрытый чемодан с разворошённым бельём, на павлиньи перья, на Кыша и на меня и спросил:

— Извольте объяснить, что здесь происходит.

Я не знал, с чего начать, и поэтому онемел.

— Кыш учуял перья — он же обнюхивал павлина — и… вот… обнаружил, — наконец сказал я.