Альберт Лиханов - Собрание сочинений в 4-х томах. Том 1

Мама заплакала, соседка принялась ее утешать, и Алеше стало жаль маму. Но новогодняя ночь — и капитан, и веселая мама — вновь пронеслась перед ним, и он закрылся с головой одеялом, чтобы ничего не слышать и ничего не знать, кроме того, что он решил сегодня: отец всегда будет с ним, и нет ничего, что могло бы простить измену ему.

На другой день, когда Алеша с Гошкой собирались побегать после школы на улице, пришла Вера Ивановна. Узнав, что мамы нет, она очень удивилась, будто в первый раз слышала, что мама днем на работе, вытерла о половик сухие туфли и вошла в комнату.

Гошка подозрительно закрутился, замельтешил и вдруг сказал:

— Дак я за хлебом!

А Вера Ивановна стала рассказывать ему, как трудно работать в госпитале, и как много каждый день там умирает тяжелораненых бойцов, и как все-таки хорошо, что мама не пошла работать в госпиталь, и какая она молодец, что устроилась в столовую, потому что живется сейчас трудно, а это, как ни говори, помогает.

Вера Ивановна говорила как-то несвязно, вздрагивала, когда на лестнице слышались чьи-нибудь шаги, внимательно разглядывала Алешу и вообще вела себя очень странно.

Алеша молчал. Вера Ивановна взъерошила короткую свою прическу, что-то промычала и заходила по комнате. Короткие волосы очень не шли ей; казалось, она только что вышла из тифозной больницы. Когда Вера Ивановна ходила по комнате, короткие волосы ее топорщились, открывая худую белую шею. Вся она такая длинная, такая нескладная, а сейчас еще почему-то смешно хлопала все время глазами, будто ей в глаза что-то попало.

— Так! — Вера Ивановна решительно прошлась по комнате. — Так! Так! повторила она, но опять ничего не сказала, а все ходила, топталась, будто хотела разбежаться и взлететь.

Потом она резко остановилась и сказала:

— Алеша! Я хочу с тобой поговорить!

— Пожалуйста, Вера Ивановна, — ответил Алеша.

— Как с мужчиной! — воскликнула Вера Ивановна и подняла кверху палец.

Алеша пожал плечами.

— Так вот, Алеша, — начала Вера Ивановна, продолжая ходить по комнате. — Твой папа погиб. Это ужасно! Это горько! И это непоправимо! Она остановилась перед Алешей. — Да, это так! — воскликнула она. — И ничего тут не сделаешь.

Алеша повернулся к отцовской фотографии, и слова эти — "Ничего тут не сделаешь" — прозвучали как откровение, как сказанное и понятое только сейчас, как железная точка, которую вот взяла и поставила на папиной жизни эта длинноногая Вера Ивановна. Алеша отвернулся, и Вера Ивановна взяла его за плечи и сказала совсем другим голосом:

— Прости, Алеша. Прости…

Она прижала Алешу к себе осторожно, как мама.

— Но понимаешь, жизнь не остановилась. И ты живешь и учишься. И твоя мама живет. Ничего не поделаешь, так все устроено — одни умирают, другие остаются.

— Ну и что? — буркнул Алеша.

Вера Ивановна кашлянула. Что-то запершило у нее в горле, и она сходила на кухню попить.

— Алешенька, — сказала она, вернувшись. — Твоя мама еще молодая, и ей нужно строить свою и твою жизнь дальше. И ей трудно.

— Ну и что? — спросил Алеша, начиная злиться. — А вам не трудно? А вы — старая?

— Алеша! — улыбаясь, ответила Вера Ивановна. — Ты уже большой и скоро окончишь школу, каких-нибудь года три, и уедешь учиться дальше, а мама? Она должна остаться одна?

— Ну и что? — крикнул Алеша. — Ну и что вы от меня хотите?

Вера Ивановна побледнела, губы у нее затряслись.

— Ничего, ничего! Только чтобы ты все понял — больше ничего.

— Я все понимаю, — сказал Алеша с тоской. — Я все понимаю. Но только вы меня не уговаривайте.

Вера Ивановна зашмыгала носом, часто-часто заморгала, подошла к Алеше и вдруг наклонилась к нему и поцеловала куда-то в затылок.

Они молчали теперь дома. Стена встала между ними, прочная каменная стена, и трудно было ее разрушить. Иногда мама пыталась просто постучаться в эту стенку, решительно подходила к Алеше, брала его за руку, говорила:

— Алеша!..

Но Алеша вырывал руку и говорил ей:

— Всю жизнь Алеша! — и отворачивался. Или шел в прихожую, надевал пальто и уходил к Гошке. У Гошки они о чем-то говорили, они вырезали солдатиков из бумаги или читали, но Алеша говорил, и вырезал, и читал, думая совсем о другом. Он часто встречал удивленные Гошкины глаза и замечал, что, оказывается, ответил что-то невпопад, или сказал совсем не то, или начал читать не на той странице.

Он сидел у Гошки, или шел куда-нибудь, или говорил с кем-нибудь и понимал, что живет он какой-то двойной жизнью. И эта — когда он был у Гошки, или ходил, или читал, — эта жизнь внешняя. Он механически делал все это, а думал совсем о другом.