Альберт Лиханов - Собрание сочинений в 4-х томах. Том 3

— Вопрос законный, — ответил Никанор Никанорович, чуточку усмехнувшись. И ответил: — Колю надеюсь дотянуть.

Аполлон Аполлинарьевич вытащил из кармана авторучку, занес ее над листом бумаги.

— Надежда Победоносная! Ваш приговор!

— Спасибо!

— За что ж спасибо? — удивился Никанор Никанорович. — Нам вот совет ваш требуется! Как скажете? Оставить его у вас? Перевести в другую школу?

Я переглянулась с Аполлошей. Он потупил глаза. Я не раз свою работу с врачебной сравнивала. Всегда жалко, но, исходя именно из жалости, надо резать по живому.

У Коли будет отец, Никанор Никанорович, а от Аллы Ощепковой отказались, в гости даже не станут брать. Как это соединить? Да и надо ли? Уж лучше по живому, хоть и пришли ребята из дошкольного детдома, вон с каких пор знают друг дружку!

— Перевести, — сказала я.

— Согласен, — подтвердил Аполлон Аполлинарьевич.

— И я так думаю, — кивнул Никанор Никанорович.

Вот и исполнилось одно желание, а радости, странное дело, нет. Напротив. Лишилась Коли, беднее стала.

Отправилась бодро по коридору, потом медленнее пошла, остановилась у окна. Вспомнила, как Коля ревел от боли, а потом уснул на моих коленях, как приехал врач, похожий на разбойника, как потом металась я по больничному коридору, проклиная свою неопытность, недопустимую нерешительность — зубрила свой первый урок, из элементарных.

Ко мне подошла Маша, чего-то спросила.

— Слышала? — сказала я и опять, дура, заплакала. Она не раздумывая кинулась утешать:

— Умер кто? Дома чего? Успокойся. Ну что поделаешь?

— Не-ет! — протянула я, как обиженная девчонка. — Колю-то! Урванцева! Усыновили!

Маша всплеснула руками.

— Так чего ревешь? Это же хорошо!

— Хорошо-о! — обиженно, еще всхлипывая, промямлила я.

— Эхма-а! — обняла меня Маша. — Слезы твои значат, дорогая Наденька, что незаметно для себя стала ты знаешь кем?

Маша заглядывала мне в глаза, смеялась, качала головой.

— Не знаешь? Учительницей! Эх, макова голова!

Мы судили, как быть. Устроить Коле проводы, например, торжественный ужин с интернатовским пирогом — у Яковлевны это отлично получается — или уж тихо, без всяких разговоров отправить его к Никанору Никаноровичу, да и дело с концом?

Судили, рядили, и так плохо — каково другим, и этак нехорошо — ушел и не проводили. Решили: как начали, пусть так и идет.

Только наши старания оказались пустыми. Когда Коля уходил, весь взрослый народ вывалил на крылечко. Я глянула назад, на интернатские окна, и ахнула. Все мои ребята к окнам прилипли. Носы сплющили о стекла. А Коля им рукой машет.

И снова беда нагрянула.

Может, я зря такими словами кидаюсь? Разве это беда? Но бывает, бывает так, радость одного для другого бедой оборачивается. В очередной понедельник с Севой Агаповым пришел Степан Иванович, тот самый охотник, который ворону убил, и, потупясь, сказал, что уезжает вместе с семьей за границу.

— Документы оформили давно, думали, уже не получится, — объяснил он, — а тут сродная команда: в Москву и на самолет.

Унылый Сева стоял рядом — с красивой синтетической сумкой в руке, из которой торчали яркие свертки, нарядные коробки, и сумка оттягивала ему руку. У Степана Ивановича вид не веселее, хотя эта новость существенна для него и, конечно, приятна. Он переступал с ноги на ногу, поглядывал то на меня, то на Севу, особенно часто на Севу, а тот отвернулся и не говорил ни слова.

— Севочка! — беспокойно сказал Степан Иванович. — Но мы же не навсегда уезжаем, через три года вернемся! — И эта его фраза прозвучала как продолжение уже чего-то сказанного. Сева не шелохнулся.

— Мы письма тебе станем писать, очень часто! И ты нам пиши! воскликнул Степан Иванович.

Сева не реагировал. Его взгляд упирался в землю.

— Мы подарки тебе пришлем, хочешь сушеного крокодильчика, их в Африке много!

Только при упоминании крокодильчика Сева обнаружил признаки жизни мельком, без интереса, взглянул на Степана Ивановича, снова потупился, а у меня сердце сжалось: такая в этом взгляде почудилась выгоревшая пустота!

Тягостной была эта сцена! Я отправила Севу раздеваться, а Степан Иванович не уходил еще долго, топтался, кряхтел, говорил что-то не имеющее отношения к делу, потом тяжело вздохнул:

— Такие-то дела, Надежда Георгиевна, хоть отказывайся от заграницы.

Он очень просил прийти с Севой на вокзал, проводить их, я согласилась, хотя лучше бы, оказалось позже, оборвать все тут, в школьном вестибюле.