Александр Шаров - Маленькие становятся большими (Друзья мои коммунары)

Сквозь звон и хруст стекла, топот ног, шум драки я услышал ни на что не похожий, дикий вой, и в тот же момент почувствовал, что руки, пробирающиеся к кружке, разжались, освободив меня.

Я проползаю между ног, под столиками, то и дело ощупывая кружку, боясь упустить Мотьку, который, пригнувшись, огибая столики и колонны, бежит к дверям.

За спиной бушует драка; оттуда доносится тяжелое дыхание, скрип раздавленного стекла и тонкий крик Додонова, тянущего одну букву: «Оооо-ооо-ооо».

У дверей никого нет, и мы выбегаем на улицу.

Мы бежим, не оборачиваясь, во весь дух, и кажется, что в темноте за нами мчится весь ресторан: официанты с поднятыми подносами, толстые шубы, Додонов с выпуклыми красноватыми пуговками глаз на бешеном скуластом лице.

Мы бежим из последних сил, но топот за нами становится все громче. А может быть, это стучит кружка, ударяясь о пряжку пояса, кровь в висках, собственные наши сердца?

Мы бежим вниз по Тверской, по заваленному снегом Александровскому саду. Ветер со снегом дует навстречу, как будто ловит нас, широко расставив руки и с тонким, удивленным свистом смыкая их где-то далеко позади.

Мы добегаем до берега Москвы-реки и падаем просто потому, что больше нет сил. Кружка лязгнула о лед, и стало тихо. Темно, и другого берега не видно. Внизу неясно виднеется замерзшая река. Кое-где ветер выдул снег, и обнажился лед, зеленовато-черный, как бутылочное стекло. Перед глазами намело пушистый холмик снега, на нем темнеет круглое пятно от дыхания.

Холмик становится выше, заслоняя реку, и исчезает; я снова слышу топот, оборачиваюсь и вижу бегущего поросенка с петрушкой во рту, а за ним в темноте тяжело топающего сапогами толстого нэпмана в шубе. Вот он нагнал меня, схватил за плечо и тянется к кружке, но я подтягиваю ноги и сжимаюсь в комок, напрягаясь всем телом.

Открываю глаза. Это Мотька наклонился надо мной, трясет за плечо и кричит в самое ухо:

— Вставай! Замерзнешь!

Я ощупываю кружку и, успокоившись, поднимаюсь. На улице пусто, тихо и темно. Мы идем к райкому сдавать деньги. Тяжелая жестяная кружка с сургучной печатью покачивается, ударяя по животу, и брезентовая перевязь оттягивает плечо. Мы идем к райкому, и я вспоминаю Ерохина, веснушчатую и ее подругу — строгую красивую девушку, которая решила нашу судьбу.

— Дай помогу! — просительным голосом предлагает Мотька, но, хотя он теперь на всю жизнь мой самый лучший товарищ, я не отдаю кружки, а он не отнимает и даже не просит больше.

Мы идем, часто останавливаясь, чтобы передохнуть. Тогда я сразу чувствую, что ноги становятся резиновыми, подгибаются колени, и я прислоняюсь к стене или прямо сажусь на тротуар с Мотькой рядом. Через секунду он снова трясет меня за плечо и кричит: «Вставай, замерзнешь!»

Мы поднимаемся и идем дальше — по Пречистенке, по кривому Мертвому переулку, мимо облупившихся домиков с окнами, закрытыми ставнями.

На середине Арбата горит костер, и, протянув руки к огню, вокруг стоят трое красноармейцев в буденовках с красными звездами. Мы греемся рядом с ними, но недолго, потому что начинает пахнуть сургучом и страшно, как бы не растаяла и не загорелась печать на кружке.

Теперь мы большие и должны сами думать обо всем. Это я знаю, что многое изменилось за сегодня, и теперь мы большие, все равно, будем ли расти быстро или медленно, и все равно, что бы о нас ни говорили.

Утром что ж, утром можно было нас назвать грудняшками или еще как-нибудь, а теперь нельзя.

Мне кажется, что только теперь я понял, о чем думают взрослые. Красноармейцы у костра, Август, Костя Ерохин.

Это совсем не просто быть большим.

Мы идем медленно, оттого что устали и трудно идти по глубокому снегу. Мотька впереди, а я за ним.

Один за другим маленькие становились большими и выходили из школы, последний раз пожав руку Тимофею Васильевичу, Ольге Спиридоновне, Августу, Федору Пастоленко — всем вам, мудрые и терпеливые наши товарищи педагоги. Мы шли по переулку, задерживая шаг, часто оглядываясь, неуверенно, почти как человек, который после болезни учится ходить.

Нам и в самом деле надо было научиться самостоятельно ходить по жизни. Это нелегко; маленькая наша коммуна совсем не то, что большая, строящая коммунизм Россия.

Мы шли по переулку и расходились, разъезжались по разным концам страны, теряли друг друга из виду. Но что-то связывало нас. И часто, когда было трудно, когда Мотька торпедировал вражеские корабли, когда мы шли на фронт, когда Лида, принимая буйный и непокорный класс, думала, как подчинить себе, — главное — не подчинить, а согреть, зажечь сорок ребячьих сердец, — перед нами вставала коммуна. Она возникала, как возникает перед глазами летчика, ведущего корабль над сплошной облачностью, в неожиданном просвете земля. Всегда в самую трудную минуту, когда силы уже на исходе, и всегда вовремя.