Александр Шаров - Маленькие становятся большими (Друзья мои коммунары)

После бегства от Бориса иногда прибывали письма: то из Петрограда, то с юга; а среди зимы в разное время явилось несколько посланцев: все в лохмотьях, посиневшие от холода, даже по тем временам невиданно худые и слабые. Так с запиской от Бориса в самые морозы пришел Глебушка. Прямо из кабинета Тимофея Васильевича его отвели в изолятор. Доктор долго выхаживал Глеба, но он и теперь слабый.

…При каждом Ленькином шаге раздается хлюпающий звук; это оттого, что оторвалась подошва на ботинке.

— «…А старший брат мой был лягавый», — бурчит Ленька себе под нос.

— Мясо привезли! — открыв двери, сообщает Август. — Кто староста распределения?

— Я! — поднимается Лобан.

— Иди. Федор отрубит фунтов шесть на обед.

В коммуне кормят теперь немного лучше, но все-таки мясо — вещь редкостная. Прислушиваясь к одобрительному гудению, Август добавляет:

— Колычев! Зайди к Тимофею Васильевичу — от брата письмо!

Ленька пулей вылетает из спальни, а Лобан шагает вразвалочку, как бы нехотя. У дверей он останавливается и подзывает Новичка: тот человек хозяйственный и знает толк в продуктах.

Лобан с Новичком возвращаются через полчаса или час. Слышно, как они переговариваются:

— Нога ничего…

— Жирная, — соглашается Новичок.

— Пуда полтора потянет?

Я думаю, что хорошо, если бы завтра на обед были борщ и котлеты. Но назови эти блюда вслух, Лобан непременно приготовит что-нибудь другое, потому что он упрямый. Лучше уж помолчать.

Ленька тоже вернулся. Лицо у него теперь спокойное, даже веселое.

— А Борис Матвеевич пишет, что на «Гидроторф» в Шатуре определился. Близко!..

Ленька говорит о Борисе только с Глебом, которого любит больше всех в коммуне, и почему-то всегда называет брата по имени-отчеству.

— Год поработает — и в Питер…

— Зачем? — спрашивает Глеб.

— В плавание пойдет — в Австралию, или в Америку, или еще куда…

— И ты с ним?

— Надо думать… — не сразу отзывается Ленька.

Дождь перестал, на дворе подморозило, и через стекло видно, как кружатся в воздухе хлопья снега.

«Мясо украли», — разносится по коммуне.

Вслед за дежурным мы бежим вниз. Сквозь открытые двери кладовки видны полки, стол, окно с выбитым стеклом; через него сеется и падает на пол снег. В раме торчат зеленоватые осколки.

— Уходите, нечем любоваться, — гонит Август.

Уроки продолжаются своим чередом, а перед обедом в клубе открывается общее собрание.

— Аршанница, Быковская, Васильницкий! — вызывает председатель.

— Здесь! Тут! Есть!

— Все в сборе? — спрашивает, откладывая список, председатель. — Слово имеет Ефим Дубовецкий.

— О краже знаете… — начинает Фунт. — В кладовке выбито окно, но осколки на дворе. Вор прошел через дверь и стекло выбил изнутри, для отвода глаз. Самое главное — на улице по свежему снегу никаких следов. Вор из своих, так выходит.

Фунт долго молчит, вычерчивая что-то пальцем на столе, потом продолжает:

— На всю коммуну легла тень, вот как, ребята…

Дорогая наша, лучшая на свете коммуна, в которую мы приходили, не имея другого дома и другой семьи, и которая каждого встретила с открытым, чистым и незапятнанным сердцем! Кто же посмел опозорить ее?

— Исполком постановил не устраивать обыска, никому не рассказывать о том, что произошло, а обязать того, кто украл, до двенадцати ночи отнести мясо на место, в кладовку, — говорит Фунт.

— А если не отнесут? — несмело спрашивает кто-то.

— Хуже будет! — поднявшись и отодвинув рукой Фунта, угрожающим напряженным голосом отзывается Лобан. — С коммуной шутки плохи!

До двенадцати часов ночи…

Когда проходишь мимо дверей Тимофея Васильевича, слышно, что он безостановочно шагает. Ласька читает. Глеб лежит с открытыми глазами, положив голову на руки, и шевелит губами: он думает. В двенадцать часов Лобан, Фунт и Ласька поднимаются и выходят из спальни. Слышно, как они спускаются по лестнице, потом шаги затихают.

Мы ждем, не переговариваясь.

Над дверью тикают стенные часы, винтовки чоновцев, установленные в пирамиду, отбрасывают тень, похожую на индейский вигвам из книжки Майн Рида. Даже кажется, что кто-то притаился внутри вигвама, прижимается к полу, натягивая лук.

Мотька не выдержал, на цыпочках подобрался к двери, прислушался и бросился к своей койке:

— Идут!

Лобан, Фунт и Ласька возвращаются так же тихо, как вышли.

Значит, все по-прежнему и вор не положил мяса на место.

Несколько человек из разных углов спальни собираются к Ласькиной койке. Оттуда доносится скрип козел, шепот — это заседает бюро комсомольской ячейки. Я прислушиваюсь, но нельзя разобрать ни одного слова.