Александр Шаров - Маленькие становятся большими (Друзья мои коммунары)

— Чья постель? — спросила Варвара Альбертовна.

— М-моя, — заикаясь, отозвался Косорот.

— Откройте форточку, товарищ Струков, я вынуждена просить об этом. У девочек разболятся головки. Как это ужасно, что им приходится узнавать изнанку жизни; да и я не привыкла дышать миазмами. Может быть, вы объясните, воспитанник Косоротов, почему у вас мокрая простыня? Или это не нуждается в объяснениях? Что же вы молчите? Почему вам изменил дар слова? В стенгазете вы изъяснялись довольно бойко.

— Постель была сухая, — с трудом выговорил Косорот; у него дрожали губы и на глазах выступили слезы.

— Ах, так? — переспросила Варвара Альбертовна, наклоняя голову и вытягивая шею, будто без этих приемов невозможно разглядеть столь незначительное существо, как Косорот. — Но ваше утверждение — нонсенс. Мокрый предмет становится сухим без посторонней помощи, но сухой не может превратиться в мокрый. Это понимают и мои девочки, хотя им не приходилось спускаться по черной лестнице жизни. С фактами принято считаться, мосье Косоротов!

— Ты ему не мосьекай, гадюка, он не моська! — сдавленным голосом перебил Мотька Политнога, сжав кулаки и шагнув к Варваре Альбертовне.

Мне ясно представилось, что сейчас случится нечто страшное.

Но все молчали, а Варвара Альбертовна, Струков и девочки попятились к дверям.

— Происходит бунт, и необходимы решительные меры, товарищ Струков, — послышался издали прерывающийся голос Варвары Альбертовны. — Я двадцать шесть лет прослужила в ведомстве вдовствующей императрицы, меня принимали в лучших домах, но никогда не именовали гадюкой или иной ядовитой змеей.

…Всхлипывает, уткнувшись в подушку, Косорот, ничком лежит на койке и сердито бормочет что-то Политнога. Сергей, задумавшись, сидит у стола.

— Неладно получилось, братики, — просовывается в дверь рыжеватая колючая голова. — Ты же староста, Сережа, где твоя линия?

— А где ваша линия? — отзывается Сергей. — Девчонки с Варварой Альбертовной Косорота со свету сживают за стенгазету, воду налили в постель, а вы молчите. На уроках нарочно по-французски говорят, чтобы мы не понимали…

…Тянется, тянется беспокойный зимний день.

За обедом, едва нам подали в жестяных мисках болтушку из горячей воды и редких крупинок пшена, явился Струков и, остановившись у дверей, прочитал, проглатывая слова:

— «Приказ по детскому дому номер 6.

1. Запрещается носить всякую другую одежду, кроме утвержденной директором.

2. Воспитанника Матвея Рябко за грубое нарушение дисциплины подвергнуть заключению в изолятор на три дня.

3. Воспитанник П. Косоротов в целях гигиены переводится из девятого дортуара в коридор.

4. Запрещается вывешивать новые номера стенгазеты «Детдомовская правда» без предварительного просмотра заведующим А. И. Струковым или воспитательницей В. А. Энгель».

…Запрещается, запрещается, запрещается…

— Убегу я, — бормочет Мотька, не притрагиваясь ни к хлебу, ни к пшенной болтушке. — Косорот сказал, у тебя дружок в Москве. Давай вместе убежим.

…Давно дан сигнал спать, но никто не лег в нашем дортуаре. У стола Косорот, Мотька Политнога, Сережа и еще Жека Рябова — маленькая веснушчатая девочка, делегатка второго дортуара. Я дежурю у дверей, чтобы предупредить об опасности.

— Бежать надо! — поднимается Политнога.

— Куда, Матвей? — спрашивает Сережа.

— К Васенко подамся.

— Все «я», да «я»! А нам так и оставаться со Струком и Варваркой?

— Я к Ленину в Кремль пойду и все расскажу!

— Скажешь Ленину, что бежал, а он тебя слушать будет?.. Врешь, Мотька, Ленин трусов не слушает!

— Это я трус?.. — сжав кулаки, надвигается Мотька на Сергея.

— Да, Мотька, — очень серьезно отвечает Сергей.

Минуту или больше они стоят друг против друга, потом Политнога поворачивается и шагает к своей койке.

— Бежать легко! — бросает вслед Сергей.

В глубине коридора показалась чья-то тень, и я подаю сигнал.

…Ночью просыпаюсь оттого, что кто-то трясет меня за плечи. Это Мотька, совсем одетый, в красноармейской своей гимнастерке.

— Бежим, Алешка, бежим! — повторяет он.

Лицо у Мотьки бледное и отчаянное, зеленые глаза широко раскрыты и светятся в темноте, точно у кошки.

— Бежим! Никакой я не трус, а только Струк с Варваркой меня с головкой проглотят после вчерашнего. И не могу я тут, малыш. А мы убежим и Лаську твоего отыщем. Честное коммунистическое, вот тебе крест святой!..

Холодно, в замерзшие окна видно небо, чуть начинающее светлеть. Печь, шкаф, стол все яснее выступают в предрассветных сумерках, будто они проснулись вместе с нами.