Марк Ефетов - Тельняшка — моряцкая рубашка. Повести

Говорит он очень долго. Умолкает на мгновение и снова говорит, говорит… Ударяет себя по лбу:

— Да что я о скромности вашей только и веду речь! Ведь дело-то ещё в том, что вы, дорогой Емельян Петрович, чудесный мастер — артист своего дела. Продадите мне эту старую машину, а себе построите новую. Вам это ничего не стоит. А чистой бумаги в магазине Бумтреста сколько хотите. По рукам, а?

Ну точь-в-точь как его сын Женя. Только тот толстый, а папа худой. И оба говорят: «По рукам, а?»

— Нет, — сказал Емельян Петрович, — машина не продажная. Для себя, мил человек, сделал. — И махнул рукой в мою сторону: — Пошли!

— Много дам!.. — кричал нам вдогонку уже на улице Ежин.

А всё-таки он уговорил Емельяна Петровича продать денежную машину. Дядя Емельян согласился взять за неё двадцать тысяч и девяносто рублей.

— Почему же вдруг такая цена не круглая? — удивился Илья Григорьевич.

— Круглыми бывают только дураки, — сказал дядя Емельян.

И я при этом вспомнил Женьку Ежина.

Ежин полез в карман и достал бумажник, толстый, как общая тетрадь.

— Погодите, — отодвинул его руку Емельян Петрович. — Девяносто рублей мне, а остальные в Госбанк на текущий счет номер семь — шестнадцать.

— Что это значит: семь — шестнадцать? И что значит — остальные? Это же двадцать тысяч!

— Двадцать. Семь — шестнадцать — номер текущего счёта.

— Вашего?

— Какая разница. Отнесите деньги в банк, напишите, что вносите на счёт семь — шестнадцать, принесёте мне квитанцию и забирайте машину.

Да, должен вам сказать, что Ежин в тот день был какой-то совсем ненормальный. Мне это показалось, когда он первый раз крикнул: «Продай!»

Наверное, таким голосом кричат психи. И глаза у него были совсем как у ненормального. Знаете, мне казалось, что своими глазами он видел только машину и только деньги. А что вокруг — это он совсем не видел и не слышал. Машина вроде бы светилась в его глазах, а вся комната и дядя Емельян со мной были как бы в густом тумане. Может же такое приключиться с человеком!

Ежин подошёл к машине и тронул ручку:

— Можно?

— Крутите.

Илья Григорьевич расправил усы, выпрямился, посмотрел на меня, как будто собрался нырнуть в воду, и крутанул ручку. А так как возле машины, кроме него, никого в это время не было, десятирублёвка выскочила, прошелестела по воздуху и с хрустом ударилась о стенку.

Ежин бросился за бумажкой. Он упал на пол, схватил её двумя руками и, как мне показалось, дотронулся до бумаги губами. Ежин долго не двигался. Может быть, пять минут или десять.

Дядя Емельян отвернулся и смотрел в окно, где вокруг большого чёрного котла, скрючившись, сидели и лежали три мальчика, чёрные от сажи, которая падала вокруг котла.

А я видел в комнате, на полу, распластанные длинные, чуть кривые ноги, задравшийся пиджак, штрипки от подтяжек и затылок — красный затылок, по которому текли струйки пота.

Илья Григорьевич медленно поднялся. Он показался мне совсем-совсем больным, хотя глаза его блестели. Но щёки были бледными, усы обвисли, и весь он как-то сгорбился.

— На! — протянул он мне десятирублёвку. — На, мальчик, на счастье.

Емельян Петрович отошёл от окна и взял из рук Ежина деньги:

— Мальчику деньги ни к чему. Он их не заработал. И вам машина тоже пока не принадлежит. Понятно?

— Конечно, понятно, — торопливо сказал Ежин. — Бегу в банк, дорогой Емельян Петрович. Я мигом. Вы, я надеюсь, никуда не отлучитесь. А то эти черти… — Он протянул руку в окно и глазами показал на машину.

— О них не беспокойтесь, — сказал Емельян Петрович.

— До скорого…

Ежин вернулся через полчаса, отдал дяде Емельяну квитанцию, отсчитал девяносто рублей, один раз крутанул машину, ловко, прямо в воздухе, поймал вылетевшую десятирублёвку и ушел, широко расставляя ноги.

Мне часто приходилось пропускать школу. Бывало, что всю ночь не утихала пальба. Я не спал, смотрел, как в окне вспыхивали красные зарницы, слушал, как позванивало стекло, как летели с посвистом снаряды, чувствовал силу далёкого взрыва, подбрасывавшего меня даже тут, в кровати.

Да, с тех времён неутихающей стрельбы я научился различать голоса снарядов и пушек. Они ведь совсем разные, голоса эти. Выстрел, свист, взрыв и потом как бы шипение:

— Шрапнель!

Я лежал под одеялом и как бы экзаменовал себя после каждого выстрела:

— Трёхдюймовка жахнула!

— Бризантный снаряд завыл.

— А это ухнула гаубица.

Война, артобстрел, бой были не где-то там, на фронте, а здесь же, за окном, в нашем городе, на нашей улице. И стреляли почему-то особенно сильно по ночам. В такие ночи если я и засыпал, то и во сне слышал сигнал кавалерийской атаки и зычную команду: «По коням!»