Яков Длуголенский - Сиракузовы против Лапиных

Дядя Борис оглядел мешок:

— С мешком?

— С мешком, — ответили Сиракузовы.

И тогда мы пояснили ему, куда и зачем собираемся и что думаем найти на городской свалке: может, автомобиль, а может, граммофон, а может, если повезёт, и первый фонограф Эдисона.

— Не знаю, как в Америке, — сказал дядя Борис, — а у нас свалку регулярно убирают, и ничего вы там не найдёте. А что касается граммофона, — тут он почесал бороду, — такой граммофон стоит на чердаке у бабушки Василисы. Я даже думал починить его, да руки не дошли.

Мы ахнули, а дядя Борис опять как ни в чем не бывало почесал бороду.

— Такой граммофон, который нам нужен? — спросили Сиракузовы.

— По-моему, — ответил дядя Борис. — А что касается автомобиля, то вы, братцы, уже его чините.

— Кто чинит? — не поняли Сиракузовы.

— Вы. На автобазе.

— Грузовик?! — ахнули Сиракузовы.

— Грузовик. Первая советская грузовая машина АМО. Ей без малого пятьдесят лет.

Дядя Борис ещё что-то хотел добавить, но тут окно в доме раскрылось и появились тётка Галина и Коля.

— Дядя Борис, — сказал официально Коля, — можете войти в наш дом.

Дядя Борис суетливо дёрнул себя за бороду.

— Вот оно, начинается, — сказал он.

И прошёл в дом.

Так за один вечер, ещё не начав раскопки, мы нашли два экспоната из недавнего прошлого нашего города: граммофон и грузовик АМО, а дядя Борис взорвал Сиракузовых изнутри: Коля разрешил ему жениться на своей маме, тётке Галине.

Когда я вернулся домой, Вера сказала, что пришло письмо от Кеши.

— Ну? — обрадовался я (я всегда верил, что Кеша нам напишет). — Где же оно?

— У Наташи, — сказала Вера. — Только она не даёт его.

— Почему? — удивился я.

— Говорит, что личное.

— Что значит — личное? — возмутился я.

— Ну, что это лично ей. От Кеши.

— А нам? — сказал я.

— А нам нет, — мрачно ответила Вера.

И я подумал, что все они одинаковые, эти Сиракузовы: сначала наобещают, а потом не делают.

Дней через пять стали приходить первые телеграммы. Сначала принесли четыре штуки. Во второй день — двенадцать. А на третий — двадцать семь.

Родственники сообщали, что они приедут.

— Да кто их звал?! — ничего не понимая, вопрошал Сиракузов-старший.

— Какой организационный комитет? — вторил ему мой отец.

Они вертели в руках телеграммы и непонимающе смотрели друг на друга.

Всё это происходило у нас в доме, где по сигналу тревоги собрались все Сиракузовы, оба Зарынкина, тётка Галина со своим сыном Николаем, бабушка Василиса (её привёз на машине дядя Борис), Наташа, тётя Роза, моя мама, Вера, а в углу со своей неизменной фуражкой в руках разместился скромно Ферапонт Григорьевич.

— Это мы, — сказали Сиракузовы-младшие, — организационный комитет.

— В этом году, — пояснил я, — исполняется трёхсотдвадцатипятилетие нашей фамилии.

— Откуда вы это взяли? — несколько сбавив тон, заинтересованно спросил Сиракузов-старший.

— Высчитали, — сказал я. — Если первое упоминание о нашей фамилии относится к временам Лжедмитрия, то легко подсчитать.

— А ведь верно! — встрепенулась вдруг бабушка Василиса и, чтобы мы не поняли, добавила по-немецки: — У нас растёт достойная смена. Они ещё не раз постоят за честь нашей фамилии!

— Пожалуй, я им поставлю пятёрку по истории, — сообщил всем Михайла Михайлович.

Пётр и Павел скромно потупились, а мой отец сказал:

— Что ж, мы действительно можем гордиться своей фамилией.

— Мы тоже, — немедленно возразил ему Сиракузов-старший. — Однако где мы их всех разместим?

— В гостинице, — сказал я.

— Значит, я должен выселить других постояльцев? — спросил Сиракузов-старший.

— Человек пять — шесть я могу взять к себе, — сказала тётка Галина.

— Это не выход из положения, — возразил папа. — Ты пятерых, мы пятерых, они пятерых, бабушка Василиса десятерых. А куда остальные сто девяносто два?

Все посмотрели друг на друга, а Михайла Михайлович вдруг хлопнул себя по лбу и сказал:

— В школу! Летом освободится школа, и мы разместим их в классах! Так все туристы делают!

— К нам не туристы едут, а родственники, — сухо возразил мой отец.

— Мы их должны принять по-человечески. А где мы возьмём в школе столько кроватей?

Все снова замолчали и стали смотреть на нас: мол, видите, что вы здесь устроили?

Я подумал, что сейчас они нас выпорют. Тогда я сказал:

— Для женщин и детей мы поставим за нашим домом палатки. А мужчины пусть лезут на сеновал.