Анатолий Алексин: Ночной обыск

Надя слилась с обшарпанной стенкой шкафа. И, боясь обнаружить себя, не дышала.

— Вот… вот оно…

Я протянула маме письмо, которое Надя утром закончила: «Лучшему другу детей — Иосифу Виссарионовичу…»

Звонок раздался в два часа ночи. Это был их звонок: он пронзил собой всю квартиру — и, мне показалось, хозяйской самоуверенностью своей протаранил входную дверь. Мама нежно, еле заметно оторвалась от меня, будто все, что предстояло, могло не нарушить моего сна, обойти меня, остаться для меня не замеченным.

Чтобы звонок не повторился, она, еле касаясь пола, полетела открывать, даже не набросив халат, в напоминавшей балахон ночной рубашке.

Напрасно она торопилась — второй звонок не мог потревожить наш дом: перед ними двери отворялись по первому звонку, словно по приговору.

Я поняла, что жизнь моя, совсем недавно начавшись, уже кончилась.

Мне было около двенадцати лет, но меня в отличие от Надиного отца-полиглота называли «книгоглотательницей». Отыскав и прочитав почти все, что когда-либо было написано о рыцарских поединках, об ожесточенных баталиях более поздних времен, я сравнивала прочитанное с происходившим и, все острей ужасаясь, осознавала, что ни на какой войне не могли возникнуть такая беззащитность и такое отчаяние. Люди, привыкшие бросаться в атаки, не могли в них бросаться… Против кого? Против своих?! Я уткнулась в тупик безнадежности, в окаянность беды, которой невозможно противостоять, с которой нет средств бороться.

Дверь захлопнулась — и сразу коридор не ожил, а омертвел от незнакомых голосов людей, ощущавших себя не просто хозяевами, а властелинами нашего дома.

— Не зажигайте там… свет, — шепотом попросила мама, будто все еще хотела, чтобы мой сон продолжался. — И там… не надо, пожалуйста.

Это уже относилось к другой комнате, в которой была Надя.

— Как это так? — с нагло-веселым недоумением возразил мужской голос.

— Там дети.

— Ну и что?..

Тут же в комнату вторгся ослепляющий, бесцеремонный свет. А вместе с ним — мужчина лет тридцати семи (именно эта цифра пришла мне на ум!). Он был в габардиновой гимнастерке, словно татуированной на рукаве пугающим хитросплетением, изображавшим щит и меч.

Обороняться щитом майору (спутники называли его именно так) было не от кого. А кого он пришел карать мечом? Маму, меня, Надюшу? Нас всех?.. Эти мысли приходят в голову мне лишь сейчас. А тогда я думала об одном: что уготовано маме? Я пыталась предугадать только это. И ждала раскрытия одной этой тайны, от которой зависело все. Совершенно все… До конца…

— Встань и оденься, — приказал мне майор, как тоже в чем-то виноватой.

Маме он надеть халат или платье не предложил и время от времени с дерзким любопытством поглядывал на мою красивую маму в длинной, почти до пола, ночной рубашке, похожей на балахон. При этом он превращал в смотровые щели свои и без того по-чингисхановски узкие, будто засекреченные глаза.

Я оделась.

— Все сконцентрируйтесь на кухне, — распорядился майор. И пригладил черные до блеска, будто нагуталиненные волосы, рассеченные клинком пробора.

По квартире «рассредоточились», как он выразился, еще двое: штатские, но в галифе и надраенных сапогах. Они были помоложе и очень, как я сразу заметила, исполнительные: «Мы туда, товарищ майор… мы сюда, товарищ майор…» Кивками нагуталиненной головы он все разрешал, потому что они знали, на что испрашивать разрешение. В коридоре были и двое «понятых»: наш дворник, хищно обнажавший выступавшие вперед зубы, и паспортистка из домоуправления, болезненно-худая и желтолицая женщина, которой стыдно было исполнять ту ночную роль, и она всячески подчеркивала, что попала в нашу квартиру случайно и что никогда ничего подобного ей делать не доводилось.

— А надолго мы тут? — спросила она майора.

— На сколько понадобится!

Из соседней комнаты вывели Надю.

— Упрятали, значить! — пояснил дворник. — Она с пятого этажа будет. Андриановы их фамилия. Отца с матерью взяли… А дочку они, значить, у себя скрыли.

Майор, как ни странно, не обратил на его донос никакого внимания.

— На кухне сконцентрируйтесь, — вновь приказал он маме. И опять всю ее оглядел.

Паспортистка ринулась в комнату, вытащила оттуда стул и, опередив нас, поставила его на кухне, возле окна.

— Садитесь, Мария Никитична, — предложила она. — Платье вам принести? Или халат?

Мама медленно, как на скамью подсудимых, опустилась на стул. Мы с Надей сели на табуретки.