Лидия Чарская - Том 02. Желанный царь

— Не к добру это, коли сам Семен Годунов к нам жалует. Быть лиху! — произнес он тихо, так тихо, что один только младший брат Михаил Никитич мог расслышать его.

— Настя! — неожиданно и так же тихо обратился к сестре старший Романов. — Бери детей да укрой их куда подальше, чтоб не слыхали, не видали ничего. Да жену упреди. А мы здесь с боярином Годуновым потолкуем.

Встревоженная не меньше братьев, Настя быстро приняла с лошади сначала Таню, потом Мишу и, взяв детей за руки, стрелой помчалась с ними к женскому терему романовского подворья.

А конная ватага между тем проскакала улицу, миновала крестец и влетела на романовский двор как раз в то время, когда хозяева и гости входили на высокий рундук терема.

— Здравствуй, боярин Годунов, — произнес Федор Никитич спокойным и громким голосом, с достоинством кланяясь Семену Никитичу, спешившемуся с коня. — С чем пожаловал? Да штой-то больно не смирно будто? И стрельцов прихватил, и приставов с собою? Негоже как будто в гости на романовское подворье так-то являться!

И чуть заметная улыбка скользнула по бледному, но спокойному лицу боярина Романова.

Тонкая, торжествующая усмешка искривила губы Годунова.

Он выпрямился всей своей обычно сутуловатой фигурой, горделиво закинул голову кверху и, с плохо скрытым бешенством, завопил на весь двор:

— Ой, не кичись больно, боярин! Аль мыслишь, что я, верный холоп и смерд царский, подобру в гости наехал к тебе, изменнику государеву?

— Изменнику? — с разлившейся внезапно по всему лицу смертельной бледностью, задыхаясь от неожиданности, произнес старший Романов, в то время как младший, Михаил, рванулся вперед всей своей богатырской фигурой и, сжав пудовые кулаки, крикнул мощно:

— Как смеешь ты, боярин, обижать верных слуг государевых!

Семен Годунов попятился невольно при виде этой огромной фигуры молодого силача, испуганный его движением, и густая краска кинулась ему в лицо. Но он невероятным усилием подавил волнение.

— Потише, господин честной, — зашипел он на младшего Никитича. — Коли говорю изменник, стало быть, изменник и впрямь. Все вы государевы изменники: и Федор Романов, и Александр, и ты, все братья… И ты, князь Черкасский, и братья Сицкие, и Репнины, и Карповы, и Шестовы, — все родичи Романовых, все свойственники ваши… И вот вам от великого государя и великого князя всея Руси указ: немедля вас всех, изменников государевых, взять за приставы, на сыск доставить на том, что на его, государево, светлое здравие умышляли худо. Всем ведомо: у Александра Никитича коренья злые наговоренные в подвалах найдены. Михаил Глебович Салтыков те коренья видел и патриарху доставил. И великому государю то доподлинно ведомо, и он приказал вас всех, изменников своих, судить.

— Ты лжешь, собака! — неожиданно вырвалось из груди Федора Никитича, и он с силой топнул ногою.

Теперь на него было страшно смотреть. Его глаза метали молнии. Весь бледный как смерть, без кровинки в лице, он задыхался от волнения. Его мощная грудь бурно вздымалась под щеголеватым, нарядным терликом.

— Он лжет, он лжет! — подхватил и младший Романов, а за ним и Сицкие, и Черкасский.

Снова злорадная усмешка исказила губы Годунова.

— Михаил Глебович, прочти указ великого государя! Авось тогда поверят! — произнес он с торжествующим видом, вынимая из-за пазухи небольшой свиток и вручая его своему спутнику. Последний выступил вперед, развернул свиток.

— «От государя и великого князя всея Великия, Средния и Малыя Руси…» — начал, откашлявшись, Салтыков громким голосом, старательно отчеканивая каждое слово.

И раскаленным, плавленым оловом падало каждое из этих слов в сердца присутствовавших.

Ужас, негодование, гнев по мере чтения указа наводнили души этих людей, не чувствовавших никакой вины за собою. Целый свиток несуществовавших преступлений развертывался перед ними.

Бесстрастно и холодно звучал голос Салтыкова, читавшего о каких-то кореньях, об умыслах Романовых извести царя Бориса и прочих кознях. Давался указ взять их всех за приставы, вести на сыск, к допросу, на очную ставку. Упоминалось о цепях и тюрьме, о допросе с пристрастием…

Салтыков не пропустил ни единого слова из всего написанного. Когда он кончил, гробовое молчание воцарилось во дворе.

Оно длилось бесконечно для невинно оговоренных. С бледными, взволнованными лицами стояли братья Романовы, Сицкие, Черкасский.

Клевета и ложь были слишком сильны, чтобы можно было развеять их сейчас. И Федор Никитич понял это.