Айвен Саутолл - Мэтт и Джо

Баррелл. морской конек.

Испугался девчонки, которой и от земли-то не видать. У которой зубы торчком. Силач Мэтт. Вот смех-то! Горе ты мое, Баррелл. Ну и что, по крайней мере, я умею отступить в сторону и трезво оценить самого себя. Этому, мистер Мак-Нэлли, вы сумели меня выучить. Этому и почтительному отношению к мертвым (вон я стою, сокрушенный, будто это меня хоронят). Но вы не преподали мне сведения о том, как подступиться к любви. А это плохо. Большая оплошность с вашей стороны и чреватая, если подумать, катастрофическими последствиями. Ну что станется с родом человеческим, если каждый вздумает вести себя, как я? Не будет никакого рода человеческого.

Мужчины-прохожие снова понадевали шляпы.

Слава тебе господи!

Гнетущее действие оказывают похороны. Мысли разные находят унылые. Тянется траурная процессия. Но что особенно неприятно, четверо из проезжающих ухмылялись. От уха до уха, будто топором раскололи. Смотрели прямо на меня и ухмылялись. А это не очень-то прилично. Кем же тебе должен приходиться покойник, если ты смеешься на его похоронах? Вы мне на это не ответите, мистер Мак-Нэлли?

Может, они наследники, получили от него загородное имение? Или радуется каждый, что это не он возглавляет в деревянном ящике похоронную процессию? Или они как генералы, которые приступают к мирным переговорам и не плачут по мертвым, не ужасаются случившейся трагедии, не кричат о покалеченных детях, а отпускают сальные шутки? Что же, дело такое, зато с перенаселением хоть чуточку полегчает. Факт. Тут каждый помогает чем может. Одному следовать вдоль по Главной улице к месту печного упокоения, другим продолжать свое бренное существование, расходиться по своим делам. Например, идти к маме и жаловаться на нездоровье.

Ты, Мэтт, — и вдруг нездоров?

Да, мама, так болен, что хуже не бывает. Сердечной лихорадкой. Это самая тяжелая на свете мальчишеская болезнь. От нее нет исцеления, мама, я, по крайней мере, Не знаю такого. А уж кому и знать, как не мне, я уж вон как давно болею.

Сердечная лихорадка, сын? Это еще что за выдумка?

Это когда у тебя все болит, мам, с ног до головы. А углы губ сами опускаются, и никакими силами не улыбнешься. На душе так муторно, даже думать не можешь. Все в тебе натянуто; кажется, сейчас порвется, жилы гудят, как проволочный забор. Еще немного, и начнутся конвульсии. Все, что делаешь, — делаешь, по большей части, только чтобы спрятать эту боль. Вот что такое мальчишеская сердечная лихорадка, мам. Смертельный недуг. Мое состояние ухудшается день ото дня. И это с незапамятных времен. Лет с двенадцати, я думаю. Кончится тем, что я не выдержу и взорвусь, как бомба.

Да только разве скажешь такое собственной матери?

Она и не поймет ни слова. Откуда ей понять. Живет себе, горя не знает. Она росла в старое время, она — мать. Лицо, так сказать, священное. Есть такие вещи, которые матерям не говорят. Не говорят, и все. Матерей надо беречь. Отцов, если уж на то пошло, тоже.

Их послушаешь, так выходит, при них мир вроде как бы не пробудился ото сна. Жили, будто в доме без окон. Отгороженные, защищенные от всего, что происходило. Да и что там могло происходить, когда мама и папа еще не были взрослыми? По улицам за лошадьми тащились телеги и расфуфыренные кареты. Только представить себе! На каждом углу — кузня. Мигали световые рекламы кинотеатров, ну просто каменный век, а внутри старые дамы колотили по клавишам пианино. Пленка без конца рвется. Скандал! В зале сразу тьма. Женщины от страха визжат. Мороженое — пенни за порцию. И это у них считалось роскошная жизнь. Может, конечно, на самом деле все было иначе, но так Они рассказывают. Тысячи людей ездили по улицам на велосипедах, а если кто попал под машину — сенсация! По будням вечером продаешь на улицах газеты. И это сразу после школы, так что домой не возвращаешься до ночи. Доучивались до восьмого класса, и привет. Больше ни тебе занятий в классах, ни уроков дома. Будьте добры прямо на работу с полным рабочим днем. Какой-нибудь церковный вечер — у них это верх разгульной жизни. Играли в фанты и в «третий лишний», уже когда были совершенно взрослыми людьми. Где им было узнавать жизнь? Век невинности, одно слово. А еще говорят, что им тяжело жилось, что им выпала тяжкая доля. Воздуху свежего — океан! Никаких тебе радиоактивных осадков. Хороша тяжелая доля! Детский садик.

Мэтт сидит на станции, ждет обратной электрички. Глубокое, глубокое уныние окрашивает все вокруг в черный цвет старинных угольных шахт.