Михаил Самарский - Двенадцать прикосновений к горизонту

– Ну правильно, а что я должен был говорить? Сам же начал эту тему. А я испугался и давай поддакивать. Сейчас вон жизнь какая: начни хвалить ментов, тоже можешь в лоб получить. Ругаешь…

– Вылазь, говорю, – настаивал Степан, но голос его звучал уже мягче.

– Ну куда я вылезу? – жалобно произнёс Гриша. – Там я хоть на остановке стоял, а тут чисто поле. Командир, ну извини меня, дурака. Я думал, вы приблатнённые какие-то. Вот и решил поддакнуть. Честно говорю. Не веришь? Хошь, паспорт покажу. Я нормально к милиции отношусь. Можешь запрос в зону сделать, я там активистом был, администрации помогал, опасных преступников выявлял. Я же говорю тебе, случайно попал в зону. Ну прости, начальник, – взмолился Гриша. – Я больше не буду… пожалуйста, гражданин начальничек…

– Ну и хитрожопый ты, Гриша, – вдруг рассмеялся Степан. – Ладно, поехали! На первый раз прощаю. Никогда больше так о ментах не говори, понял?

– Вот тебе крест, гражданин начальник! – Гриша перекрестился. – Сам не скажу и другим не дам.

– Ну, насчёт других не заливай, – усмехнулся Степан, – с корешами встретишься – будешь крыть на чём свет стоит. Согласен?

– Понимаешь, командир… Ну…

– Ладно, не буду под Новый год грех на душу брать. Только рыло своё поганое заткни и едь молча. Ясно?

– Всё понял, начальник! Умер.

Гриша смешно ухватил пальцами свои верхнюю и нижнюю губы и изобразил, что они у него зашиты. Степан брезгливо отвернулся. Григорий же и впрямь до самого Миллерово молчал как рыба. Шофёр и пассажир-милиционер ещё долго о чём-то спорили, что-то друг другу доказывали. Я думал о своём и в какой-то момент понял, что даже не слышу их. И точно: я прозевал, как исчез из кабины перепуганный до смерти Гриша. Очнулся только, когда раздался возглас дяди Феди:

– Вот и Каменск! Приехали.

– Надоел я вам, наверное, хуже горькой редьки? – улыбнулся опер.

– Нет, – говорю я, – наоборот, очень интересно.

– Здесь, Фёдор, притормози, я выйду, – он указал на остановку. – Вон мой дом, метров сто отсюда…

– Ладно, Степан, не обижайся, – водитель остановил машину и протянул ему руку, – дерьма везде хватает, согласен, а у вас его просто больше. Давай, брат, без обид. С наступающим тебя.

Милиционер выпрыгнул из кабины, помахал нам рукой и, резко отвернувшись, бодро зашагал в сторону дома.

– Мент-философ, – пробормотал Федя, – надо же. Впрочем, прав он. Милиция – это как большой чемодан без ручки. И нести неудобно, и бросить нельзя…

Я громко рассмеялся: представил дядю Федю бредущим по шоссе с огромным чемоданом.

– Ты чего хохочешь? – ухмыльнулся он.

– Представил… это… ну… человека, – соврал я, – несущего большой чемодан без ручки.

– Ага, смешно, – сказал водитель и вырулил на трассу.

– Слушайте, дядь Федь, а может, музыку послушаем? – предложил я.

– Врубай, – согласился он, – только художника. Классные у него песни.

Я нажал на кнопку.

«Впрочем, в моём, тогда ещё детском, воображении я был недалёк от истины: письма пришли тогда, когда отца уже не было в живых. Письма всё приходили и приходили. С войны письма шли долго. Я любил рассматривать их, будучи уже подростком, пытаясь по касаниям карандаша представить себе образ отца. На пожелтевшей бумаге, как на состарившейся акварели, проступали фрагменты пейзажей, портретов и натюрмортов».

Маша:Где ты, мой родной? Далеко?

Я:Еду. Уже в Ростовской области.

Маша: Ура! Значит, скоро будешь?

Я:Не очень скоро. Ещё около трёхсот километров.

Маша:С ума сойти. Ты уже трое суток добираешься.

Я:Потерпи немного.

Маша:Так терплю. Устал, мой котик?

Я:Всё нормально.

Маша:Целую.

Я:Целую. Скоро увидимся.

– Маша? – спросил Федя.

– Угу.

– Волнуется?

– Есть такое! – ответил я и вдруг вспомнил обещание своего спутника: – Дядь Федь, вы так и не рассказали мне, как за рулём уснули. Расскажите, а.

Фёдор насупился, что-то долго-долго вспоминал, затем начал свой рассказ.

– В середине восьмидесятых годов я уехал в Сибирь за длинным рублём.

– За каким рублём? – не понял я.

Фёдор рассмеялся: