Людмила Сабинина - Тихий звон зарниц

— Будешь заниматься с малышней. У нас малышня бегает неорганизованная. Осенью пусть идут в первый класс.

— Да ведь у меня нет специального образования!

— Ничего, потом подучишься. А пока образованней тебя никого у нас нет. Ближайшая школа в семнадцати километрах. Так что сама понимаешь.

— Да, но как же я…

— Да не робей, малышня ведь! Малолетки! Займешь место матери. Кому же, кроме тебя. А потом и подучишься на заочном. Я уже все уладил в районо…

Пришлось согласиться. Теперь после работы в поле она сразу же усаживалась за книги, читала, составляла планы занятий. Многое пришлось вспомнить. И как мать входила в класс, как разговаривала с детьми, какие пособия мастерила при помощи клея и ножниц… Учеников записали немного: первоклассников всего девять человек, второклассников — шесть, третьих и четвертых с десяток наберется. Вот и все Катины ученики!.. Сильно беспокоилась Катя, что роно не обеспечит к первому сентября учебниками и тетрадями. То и дело приходилось бегать в город, уж и дорогу-то выучила всю наизусть. Но там все же не подвели, в срок отпустили учебные пособия для школы.

Теплым августовским вечером возвращалась она в Тополевку на подводе, груженной школьным имуществом. Лошадь плелась, лениво погружая копыта в мягкую дорожную пыль. Савельевна, сторожиха школьная, не торопила, жалела скотину.

— Чего гнать-то. Не почту, чай, везем… Да и письма тоже разные бывают. Которые и не к спеху. Охо-хо… Иное, проклятое, пускай бы полежало себе где-нибудь. Так нет, горе к людям шибче сокола летит, черной тучею застит. Никуда от него не денешься.

Катя молчала. Вечер был такой, что о горе да о войне как-то не думалось. В траве беспечно трещали кузнечики, телега мирно поскрипывала, слегка погромыхивала на выбоинах. Солнце уже спряталось за лес, малиновый край неба вылинял, стал быстро темнеть. И вот уже показались первые звезды.

Неожиданно над лесом полыхнуло. Еще и еще раз. Будто кто-то, балуясь, нажимал на спусковой крючок. Только бесшумно.

— Зарницы, — сказала Катя.

— Зарницы, — кивнула Савельевна. — Это к хлебу. К урожаю богатому. Ишь разыгрались, звонкие.

— А зарницы бывают и весной, в самом начале лета. Я как-то видела…

— Бывают. — Савельевна пошевелила вожжами, чмокнула. Лошадь чуть ускорила ход. — Да то шальные, незрелые. А эти вот — настоящие. Спелые самые, к хлебу. Урожай будет.

Вышел месяц, и дорога осветилась вся, до последнего камешка, а кусты по обочинам сделались будто выше и черней. Где-то близко перелаивались собаки.

— Приехали, — вздохнула Савельевна. — Я сейчас, значит, мостом, да и — на школьный двор. Поклажу сыму, запру. А вы-то, Екатерина Сергеевна, ступайте домой, отдыхайте себе. Вам тут близехонько. Мне все равно распрягать надо…

Подвода спустилась по дороге к мосту, загромыхала по бревенчатому настилу. Катя осталась одна. Сухая извилистая тропка бежала через поле, слева речка — слышно было — катилась по каменистому дну. Вот и жилье Катино — за высокими тополями на той стороне. Искупаться, да и домой. Она сняла тапки, пошла босиком. Тропка теплая, прогрелась за день. И трава сухая, теплая, без росы. Откуда-то тянуло дымком, ей показалось даже, что гарью пахнет от угольно-красного месяца.

Около высокого стога прошлогодней соломы тропинка сворачивала вниз, к реке. Отсюда Катя всегда спускалась бегом, а потом, у большого валуна, раздевалась и — в воду. Вот и сегодня — только хотела разбежаться, как заметила, что из-за стога на тропку кто-то вышел. Пригляделась. Тот стоит, видимо, ждет. Солдат. Пилотка, шинель через плечо, в руке вещмешок. И сразу что-то заколотилось в ней, а ноги будто онемели: ни с места. Тот медленно подходил. А в ней все что-то билось и билось. «Ой, что это я? Неужели… Что это так громко стучит?» Глебов подошел.

— Это я, Катя… Испугалась?

— Нет… Это ты. Я угадала.

— А я тебя сразу узнал. Еще издали… Да что с тобой?

Он отвел ее к стогу. Катя опустилась на разостланную шинель.

— Все-таки испугал. Прости, — растерялся он. — Надо было издали окликнуть…

— Что ты… Я же тебя узнала. Правда, ты еще выше стал. И черный весь какой. Загорел.

— А ты… Все такая же. Не изменилась. Как услышал шаги, понял: ты! Слышу — бежишь.

Оба умолкли. Вокруг стояла особая, августовская тишина, насыщенная стрекотанием кузнечиков и шелестом реки. Она была жаркая, эта тишина. Все вокруг будто горело: и над соснами — алый месяц, и огненная рябь на черной воде, и сухая, дымная трава. От стога исходило обильное, душное тепло. Глебов рассеянно грыз соломину, думал о чем-то. Смуглое лицо его — показалось Кате — побледнело, осунулось.