Альберт Иванов - Февраль – дорожки кривые

Я обернулся своим жутким лицом и промямлил разбитыми губами:

— Спасибо за угощение. — А затем потрогал свои синяки.

Вышло двусмысленно. Но, увы, это была единственная месть, которую я мог себе позволить.

Когда мы шли по двору, я обернулся. Юруня в окне показал мне кулак и исчез. Оказалось, и мой отец обернулся — он тоже все видел.

Ничего он мне не сказал. И только у дома бросил:

— Не связывайся.

Не связывайся… В этом был принцип всей его жизни, да и не только его. Не связывайся, не высовывайся, не вылезай, не замечай… Промолчи, уступи, поддайся. И вся мудрость — выжить любой ценой. Философия шкурника. Причем не того, кто снимает шкуру, а того, с кого снимают, — шкуроносца. Авось не всю снимут, не целиком — пронесет.

Матери отец тогда наплел с три короба: все, мол, в порядке. Я молча кивнул. И она успокоилась.

Я потому не стал возмущаться, что решил сам, даже и без Кривого, убить Степанчикова. Так надежней. Я где-то читал, что почти никогда не раскрыть преступление, которое сделал человек в одиночку раз в жизни.

Правильно говорят: зло порождает зло. Я вдруг захотел, ни мало ни много, поджечь Юркин дом. Однако рассудил: зачем другим-то страдать? Степанчиков такой гад, что сможет еще и спастись, а другим — крышка.

Лучше отравить. Чем? Был у нас где-то мышьяк, крыс в сарае травили. Щедро начинить пончик и угостить Юруню. Пусть думает напоследок, что подмазываюсь. А если не сразу отравится? Если откачают?.. Может меня назвать. Нет, надо чтоб все шито-крыто, иначе какая ж это месть!

Недолго зрел план. Один мой коллега любит повторять: «Раньше фиги росли на деревьях, а теперь зреют в карманах». Ничего, а?

Вот что я придумал: заманить Степанчикова, одного, в развалины маслозавода, а там… Но об этом я еще расскажу. Главное, как заманить? Чего это он попрется со мной один?

И опять мой план остался пока в голове, хотя вскоре я мог бы исполнить его в любой день. Как ни странно, после нашего визита к ним домой Степанчиков и впрямь вдруг стал показывать, что мы с ним по корешам. Подзывал, советовался, хоть и свысока, по любому поводу, к себе в сарай водил — там он свой велик ремонтировал, а я ему помогал. И я потихоньку стал забывать, что ли, о мести — отношения ведь наши круто изменились. Я же не злопамятный, а впрочем…

Как-то мы были вдвоем и в шутку начали бороться у него во дворе. Я тисками зажал его шею под мышкой, и, как ни колотил он сослепу меня, как ни лягался, я давил и давил из последнего, понимая, что он не сдюжит скорее. Ведь кислород перекрыт… В конце концов он захрипел и задергался.

Я отпустил. Он шмякнулся наземь, распахнув рот, дергая кадыком и выпучив свои белые глаза. Ей-богу, серые до белого! Жуткие, если вглядеться, — зрачки расплываются, и глаза становятся как оберточная бумага.

Когда Степанчиков очухался, он бешено, свистя горлом, заорал:

— Я из него друга сделал! — будто о постороннем. — Я с ним вожусь, а он… — И потом выложил все, что про меня думает. Мразь, мол, самая распоследняя, ничтожество, его, так сказать, приблизили к себе, а он, тля, возомнил!..

Но заметь, и пальцем не тронул. Понятно, никого своих вокруг не было, не посмел. Шея-то — вот она, еще болит, помнит мой железный захват. Эх, если б он кинулся, я б его так отделал, свои б не узнали! Тот прежний страх у меня враз прошел, и я даже удивлялся: как мог бояться эту козявку?

Так мы и не схватились. А на следующий день мой страх вернулся опять. Достаточно было вновь увидеть Степанчикова — с Соколовым и пацанами. Всю мою случайно приобретенную уверенность начисто смыло. Дух был слишком рабский. Но глоток свободы я все-таки вдохнул, когда вчера Степанчиков задыхался. Об этом как-то помнилось, и сам Юруня помнил — по глазам видно.

Зато Соколов ничего не знал и потому ничего помнить не мог. Степанчиков его науськал, и тот меня мигом избил. Лицо почему-то не трогал — видать, предупредили, слишком заметно будет, — старался в живот бить. А Степанчиков, святой, нас разнял, когда вмешались прохожие. И своему бате, очевидно, о том прокаркал, потому что вечером мой отец доложил матери:

— …Вот видишь, Юра Степанчиков за него теперь заступается!

— А кто тебя к ним послал? — возгордилась она и повернулась ко мне: — Ты с Юрой дружи, у них и семья хорошая, интеллигентная. Чего не ешь?

Как я мог есть, если у меня все печенки отбиты.

— Нелюдимый какой-то, — неприязненно взглянул отец.

— Весь в тебя, — не осталась в долгу мать.

Она, наверно, была права. В кого ж еще? Сейчас-то я бы сказал: гены виноваты. А попробуй их пересиль!