Лев Кузьмин - Быстрые кони

Правда, по виду ее и по дедушкиному виду было ясно, что они опять тут с утра пораньше не поладили. Дедушка сердито утыкал сено в тарантасе, бормотал свое: «Хватит! Никакого терпенья больше нет!» — а Пчелка сердито косилась на дедушку, отфыркивалась.

Но, взглянув на меня, на развеселого, поглядев на всю провожающую нас родню, которая, шумя, ахая, теснясь, тоже высыпала на крыльцо, дедушка уминать руками сено в тарантасе перестал, огладил на хмуром лице усы, бороду и — улыбнулся.

Он и сам выглядел празднично. На плечах у него, конечно, все та же, за все про все единственная, еще фронтовая шинелишка, но зато вместо шапки солдатской он надел сегодня довоенный свой форменный картуз с маленькой на твердом высоком околыше жестяною лопатой и с таким же, наперекрест, крохотным топориком.

Этот картуз со строительным значком дедушка бережно вынимал из платяного шкафа лишь тогда, когда, отправлялся к начальству. А теперь вот надел, как я понял, из-за меня, из-за нашей первой вдвоем рабочей поездки. И как только я об этом подумал, так мне стало еще веселей.

Я почти сам, почти без дедушкиной подмоги вскарабкался в тарантас, угнездился на сене и, вспомнив, как прощается дедушка с роднёю при всегдашних своих отъездах, приподнял и сам свою фуражку над головой, сам отвесил глубокий поклон маме, поклонился бабушке и обеим своим тетушкам.

Они все засмеялись, ответно мне закивали, и тут мы с дедушкой поехали.

Пчелка стронула тарантас на удивление охотно, бойко, и вот мы уже за нашим крыльцом, за двором, в пути.

Деревня еще во всю спала. Желтоватое пятно раннего солнышка едва просвечивало сквозь белый туман. В тумане казалось, что это едем не мы, а мимо нас сами, будто сделанные из холодного дыма, проплывают дома, сараи, приземистые изгороди на околице деревни.

А потом мы словно бы опустились куда-то глубоко-глубоко вниз, и запахло влажным ельником, и плывущие мимо нас белые клубы тумана стали еще непрогляднее. Только четкое чмоканье подков да размеренное качание Пчелки в мокрых оглоблях, да шумное и длинное переливание луж под колесами тарантаса показывали, что мы тоже все-таки куда-то движемся.

Продолжалось это, возможно, час, а может, и два. Я таращился, таращился на все стороны, наконец не вытерпел:

— Где же, дедушка, работа твоя? Ничего нигде не видать. Заехали, как в молоко.

А дедушка по-прежнему весело шевельнул вожжами и очень весело ответил:

— Молоко — что! Молоко — пустяк! Впереди еще кисель будет. Кисель-трясель, после которого мою работу и показывать, объяснять не надо. Сам на себе все почувствуешь, сам все поймешь.

И тут действительно под копытами Пчелки и прямо под нами началось такое вязкое хлюпанье, тарантас так заобваливало и заваляло из стороны в сторону, что я ухватился одною рукою за дедушкину шинель, другою за плетушку тарантаса, но все равно — раз, и еще раз, и еще, и еще — чуть не вылетел прямо в самую грязь.

А дедушка знай ухмыляется:

— Во-от… Вот она старая-то матушка-дорожка, во-от… Запоминай ее! А как трястись будет уж невтерпёж, так и выедем на новую дорогу, на мою. А вернее, на артельную… Мы тут с тяпневскими — из деревни Тяпнево — мужиками такой участок отгрохали, хоть пляши!

И, кренясь вместе с тарантасом то туда, то сюда, а порой даже и выскакивая, и плюхаясь полами шинели в желтых лывинах, и подпирая шаткий экипаж сбоку, дедушка принялся на все лады расхваливать предстоящий нам вскоре другой, обновленный путь, а особенно — этого пути строителей, тяпневских мужиков.

Обшлёпанный грязью чуть ли не до самых бровей, он кричал мне радостно:

— Тут вся соль, Санька, в том, что в артель мою, а вернее — в артель нашу очень уж дельные мужики подобрались, сколотились. Сколотились да так навалились, что вот — пожалуйста! — сейчас увидишь и результат.

В честь тяпневской строительной артели дедушка заливался ну прямо-таки соловьем, а я лишь кивал да помалкивал. Я ведь про артель-то да про стройку не все еще и понимал тогда; я, главнее всего, боялся — как рот раскрою, так тут же на первом толчке-ухабе язык свой напрочь и откушу.

А еще я переживал, что Пчелка потянет, потянет по здешним лывинам, по ухабам не слишком-то ею любимый тарантас да, не довезя меня до хваленого тяпневского участка, и взноровится, остановится.

И вот она задрала под упряжною дугою голову и — встала. Но встала все же по причине иной.

Где-то далеко впереди нас, в самом-самом тумане, как будто бы ржанула другая лошадь, и вот Пчелка замерла, навострила уши. Но ответить той, чужой, далекой лошади все же не ответила, опять налегла на хомут, зашлепала по грязи.