Валентин Сафонов - Старостёнок

Над Панькиной головой, в образах, лампадка неярко горела: в волость с утра уехал отец, надеялся засветло обернуться, но уже и сумерки наползают, густея, а все нет его. Анисья, Панькина мать, и велела лампадку засветить перед спасителем: дороги ныне отчаянные, во множестве по ним всякий разбойный люд снует, так что - оборони, господи, от напастей.

Сама Анисья на печи лежала - невозможно ей оттуда спуститься, невмоготу на ноги стать. Неделя тому прошла - полоскала белье на речке да и оскользнулась с мостков, и ухнула в прорубь. Вода - льда холодней, и ветер с наволоком - лютый, северный. Ей бы в избу что мочи бежать, а она бельишко собирать начала… Заложило у Анисьи грудь - так и лежит с тех пор на печи, сама себе в тягость, и кашель сердитый бьет ее беспрерывно.

«Мчалась бы домой-то сразу да на печь, на горячую - оно бы и ничего вышло, дрожь-то унялась бы,- думает Панька, слыша беспокойное, хриплое дыхание матери.- Разве бы я не сходил за портками да рубахами?»

Панька некоторое время смотрел на огонек лампадки, потом натянул шубенку на голову, подышал в кислую шерсть и - угрелся. А угревшись, задремал.

Пробудила его мать.

- Паня, сынок,- звала она, и хриплый голос ее то и дело срывался на кашель.- Слышь-ка, в дверь кто-то стукнул. Может, Парамон Моисеич вернулся? Поди взгляни, Паня. Не приведи бог, обмерз он, вишь, как ветер высвистывает…

Иначе, как по имени-отчеству только, мужа Анисья не величала.

- Почудилось тебе,- прислушиваясь, не согласился Панька.

- Бог с тобой! - почудилось! Ятный такой стук был.

Панька вздохнул, сел на скамье, протирая глаза. За окном загустела, утвердилась ночь, и оттого синий огонек в углу стал резче и вроде бы шире: громадная черная печь наступала на Паньку, на черном же столе нечетко рисовался высокий глиняный горшок.

Вдруг и Панька услышал: скребнуло что-то в наружную дверь. Снова вздохнув, он сунул ноги в растоптанные валенки, натянул на плечи шубенку и прошлепал по кухне. Анисья слышала, как долго гремел он на крыльце засовами и щеколдами, как скрипнула дверь и как стихло все за резким ветром.

Панька стоял на крыльце, и у самых своих ног, на обледенелых приступках, услышал вдруг неровное дыхание. Холодные мурашки пробежали по его телу.

- Кто тут? - негромко спросил Панька.

Дыхание у его ног стало частым и хриплым, вроде как клекот, а Панькины глаза, попривыкнув к темноте, различили поперек крыльца похоже что человека.

И тогда он бесстрашно,- потому что испугаться Панька мог волка или иного злого зверя - не человека,- опустился на корточки, протянув руку, учуял под пальцами задубевшую кожаную одежду на чьем-то плече, и меховую шапку с длинными ушами, с пряжками из металла на ремешках ущупал, и холодные затвердевшие губы. В то мгновение, когда он коснулся их, дыхание в человеке прекратилось.

Панька по одежде сообразил:

- Летчик будто бы. Раненый, никак, не то умер минутой!

Что делать с этой нежданной напастью - Панька не знал. Ясно одно было: оставить человека у крыльца никак нельзя. А в избу втащить - мать до смерти перепугается. Да и мало ли что и как, в избу-то?

Тогда Панька соступил с крыльца. Метель, шебурша, заигрывала с ним, швыряла снегом в лицо.

Панька толкнул калитку в задний двор - жалобно скрипнули ржавые, давно не мазанные петли.

- Вот ведь черт неумытый,- укорил он себя,- расхлябил на ночь двор, калитку не припутал.

Однако промашка эта ныне кстати пришлась. Снова вернулся Панька к раненому не то уже мертвому человеку, наклонился над ним, подхватил под мышки и волоком потащил во двор.

- Положу на сеннике, а там видно будет. Тяжеленный, дьявол.

Пока к воротам сарая доволок Панька свою нелегкую ношу, упарился - сил нету. А уж в сарай втащил - едва на ногах держался. Пот горячими струйками щекотал спину.

- Огонь вздуть надо, посмотреть, какой он,- сам себе сказал Панька. Охлопал руками карманы шубенки - спичек не оказалось. Пришлось бежать в избу.

- Приехал Парамон Моисеич? -спросила мать, едва Панька переступил порог.

- Нет. И не приедет, видать. Там такое - куда…

- А ты чего ж замешкался так-то?

- Калитку припутывал.

Парень нашарил на загнетке коробку спичек и, зажав ее в кулаке, прикрикнул на мать, словно в какой виновности уличил:

- Ночь на дворе, а калитка настежь. Хорошо?! Ты лежи, чего тебе не лежится, а я сейчас до ветру схожу. Чего-тось живот схватывает… Я мигом.

И опрометью, через сени, во двор выскочил.

В сарае Панька снял со стены фонарь «летучая мышь», поднял толстый пузырь и фитиль прижег, загораживая огонь полой шубенки. Держа фонарь над головой, огляделся и пришел в удивление: на том месте, где оставил он лежать неизвестного, никого не было. Панька в один угол метнулся, в другой - и опять никого.