Иван Симонов - Охотники за сказками

Негромко, чтобы не отвлекать старого лесника от его работы, Ленька рассказывал о нашем походе, о лесорубах, из-за которых будто бы сбились мы с просеки, о срезанных соснах на поруби, о выходе по звездам на знакомую полосу.

— Где вы, говорите, деревья срезаны? — старательно продергивая лыко в новую клеточку на лапте, поинтересовался дедушка.

— Возле просеки, в двести восемьдесят шестом, — поспешил с ответом Ленька, гордый тем, что научился разбираться в лесных кварталах.

— Там же порубь, — по-прежнему не поднимая головы, заметил дед Савел.

— Вот на поруби это и есть. Всего там несколько сосен осталось. Ох, какие сосны! — выразил Ленька свое восхищение.

— Подожди, подожди!..

При этих словах дедушка отложил в сторону кочедык и лапоть и поднялся со скамейки.

— Как же, ты говоришь, на поруби? Туда конного и проезда нет.

— Точно, дедушка. Точно на поруби. Мы же сами своими глазами видели. Вот Костя рядом — не даст соврать… Верно, Квам?

Я подтвердил слова Зинцова. И Ленька начал подробно описывать и место, и сосну, на которую он когда-то забирался, и порванный флажок под ветвями.

И чем убедительнее доказывал Зинцов правоту своих слов, тем большая тревога отражалась на лице старого лесника. Он уже не возражал. Он только спросил нас обоих:

— Не прошиблись ненароком? Может, в другом месте свежие пеньки смотрели?

— Не только пеньки, мы видели, как и деревья увозили, — сказал я.

— Так что же вы?! — словно зацапав нэпманов в кулаки, тряхнул руками дед Савел.

Впервые видели мы его таким возбужденным и расстроенным.

— Что же вы их!.. — повторил движение взбудораженный лесник и замолчал, глянув в наши удивленные лица.

Несколько минут, неслышно ступая по полу мягкими лаптями, перетаптывался он туда-сюда, от стола к печке, от печки и до стола, то перекладывая кочедык со скамейки на шесток, то снова возвращая его с шестка на скамейку.

Делая вид, что успокоился, подсел ко мне сбоку, сказал:

— Эх, Квам, Квам! Каких ты жуликов-то упустил! Шутейно и весело хотел сказать. А не получилось.

— Ну ладно, — произнес он со вздохом. — Рассказывай подробно, как дело было.

Серьезные разговоры с шутливым видом дедушка часто с меня начинал, а потом и постарше товарищей в беседу заводил. Проще и легче строгого опроса такая беседа получалась.

Рассказал я дедушке про битюгов — гнедого и чалого, про ременную сбрую с блестками, про колеса на железном ходу, про горбоносого Саньку и про его отца, у которого борода с бровями срослась.

— Санькой, значит, сына зовут?

— Санькой отец его кричал.

А отец ли?

Отец… Похожие.

— В какую сторону они поехали? Мне трудно было объяснить.

— На восток взяли и к северу немножко, — помог мне Ленька.

— Так, — ободрил Леньку дедушка.

— Про дорогу мы старшего спросили, — вспомнил Зинцов. — Сказал, что в другую сторону у них дорога, нашей не знают.

— Это он или следы путал, или совсем про другую дорогу намекал. С беднотой ему не по пути, должно быть.

— А Костиного отца, — указал на меня Ленька, — знает. «Солдатов сын», сказал.

— Отца знает — тогда наверняка и дорогу знает, — сделал вывод дед Савел.

— Еще что видели и слышали? — опираясь ладонями на стол, чтобы подняться, спросил дедушка.

— Все, — сказал Ленька.

При этом слове и Костя Беленький и Павка Дудочкин, напряженно и встревоженно слушавшие наш отчет перед старым лесником, облегченно вздохнули. Ленька, локтями отодвинувшись от стола, шевельнулся на лавке, словно гора с плеч свалилась.

— Еще молоток, — сказал я.

И снова все замерли в ожидании, вопросительно смотря на деда.

— Какой молоток?..

Дед Савел, развернувшись на лавке, уставился на меня в упор. Глаза его расширились, словно я произнес что-то страшное, непозволительное.

— Какой молоток?! — переспросил он сорвавшимся глухим голосом, от которого у меня перехватило в горле.

— Молоток… Большой молоток, — выговорил я. — Тупоносый.

— Ну!..

Дед Савел придвинул ко мне лицо.

Я чувствовал на себе осуждающие взгляды товарищей, которые говорили: «Все кончилось хорошо. Все кончилось. Зачем тебе еще нужно было!».

Слова в голове не вязались между собой. Растерянно глядя деду в глаза, словно прося извинения за ошибку, которой не понимаю, я выпалил в отчаянии:

— Стукнул по пню… а потом по дереву…

Дедушка обмяк и осел на скамейке, словно опустился в подтаявший снег.

Это была долгая, неизмеримо долгая тишина.