Лев Кассиль - Великое противостояние

И он пролез под перегородкой, отделявшей половину вагона, где стояли кони. Пока он там гремел ведром, возился и за что-то бранил Дюльдяля, со мной разговорился русский конник. Оказалось, что его звали Семеном Табашниковым. И он раньше был пограничником в Кушке, а потом работал в совхозе, где Амед был комсоргом. Он был такой загорелый, и в то же время белесый, что напоминал негатив фотографии. Лицо у него было совершенно черное, а глаза очень светлые, совсем голубые, и волосы выгорели добела. Выяснилось, что Амед, пока я бегала за вещами, успел уже все рассказать про меня.

— Это вы участвовали в кино «Мужик сердитый»? Амед давеча сказал, — любопытствовал Табашников. — Очень замечательная картина. Сильно вы свою роль исполняли. Я три раза ходил. Как вы там с Наполеоном-то… Эх, комедия! А сколько платят, если съемку делают?

— Ты что, Табашников, в артисты захотел? — спросили с верхней нары.

— А что? Свободное дело, — отвечал Табашников. — Меня уже один раз в кино сымали. Только даром. Когда в Кушке служил, там сымали из жизни пограничников. Только так я картины и не видал.

— Не получилось: лента от твоей рожи лопнула, — подтрунивали сверху.

А Курбан почтительно осведомлялся, кто мои уважаемые родители и здоровы ли они.

Потом все занялись уборкой лошадей, задали им корма на ночь. На улице быстро стемнело — ведь была уже осень, октябрь. Задвинули тяжелую вагонную дверь на роликах. Стала и я устраиваться на ночь в своем уголке. У меня там было очень уютно, за занавеской из попоны и двух плащ-палаток, которые отгораживали меня от остального пространства нар. По другую сторону этой завесы расположился Амед.

Поезд остановился на какой-то станции, и кто-то шел вдоль вагонов, стучал и строгим голосом спрашивал что-то по-туркменски и по-русски у каждого вагона. Постучал он и в наш.

— Табашников дневалит. Я! — отвечал мой новый знакомый.

Он сидел на седле, положенном на пол у двери вагона. Остальные скоро все заснули. Вагон мягко покачивался, успокаивающе перестукивались под полом колеса; сонно пофыркивали, громко хрумтели сеном, иногда переступали копытами, почесывались о перекладину кони. А я лежала в своем тесном уголке и думала о том, как все странно и неожиданно получилось. Совесть понемножку отпустила меня.

«Нет, все-таки мне в жизни очень везет, — подумала я. — Вот я хотела попасть обратно в Москву — и еду. Хотела повидать Амеда — встретила». Но всегда в жизни меня кто-то ведет за собой. Вот и сейчас… Где-то впереди машинист гонит свой паровоз, паровоз тащит вагоны. А в одном вагоне — я. И там, за плащ-палаткой, — мой друг Амед. А как было бы страшно остаться одной на той станции с путаными путями, с составами, которым конца-краю нет! Мне даже и сейчас стало страшновато. И я шепотом спросила:

— Амед… спишь?

За плащ-палаткой заворочался обрадованно Амед.

— Зачем спишь? Все думаю разное. Никак заснуть не могу, что такое!

— И ты думаешь?.. Ну давай тогда разговаривать.

— Давай разговаривать, — послышалось по ту сторону плащ-палатки.

— Ну, про что будем разговаривать?

(И мне тут же вспомнился Игорь: «Поговорим об серьезных вещах». Где он, мой мальчуган?)

— У-у, Сима, столько разговаривать надо! Одно спросить, другое…

— Ну, спрашивай, — сказала я шепотом.

Из моего уголка был виден то раздувающийся, то едва тлеющий, покачивающийся огонек. Это светилась цигарка дневального Табашникова, курившего в щель двери. Амед молчал. Мне показалось, что он заснул.

— Ты что там, спишь? — тихонько спросила я.

— Ну зачем спрашиваешь? — в голосе Амеда послышалась обида.

— А про что же ты хотел спросить меня? Помнишь, Амед, ты в письме писал, когда в Москву собирался, что хотел что-то спросить…

— Это будем в другой раз говорить, — сказал Амед, и я услышала, как он задвигался на своей наре. — Как войны уже не будет.

— А нехорошо, Амед, что я ребят бросила, а? Неладно это все… И попадет мне. Ты только не думай, пожалуйста, что я из-за тебя…

— Конечно. Кто думает! Я понимаю так: в Москву захотела. Отец там, мать там…

— Просто я считала, Амед, что все равно не могу без Москвы. А как ты думаешь, отобьют от Москвы? Не пустят?

— Ни за что, нет!.. Смотри, сколько народу — все за Москву.

— Я тоже почему-то уверена, что не пустят немцев в Москву. А все-таки страшно, Амед…

Некоторое время мы молчали, думая каждый о своем. Потом Амед спросил:

— А как мы с тобой звезду Марс смотрели, помнишь?

— Планету, Амед, планету! Я же тебе объясняла.