Жанна Браун: Переправа

Комиссар взглянул на него исподлобья и буркнул:

— Я ждал тебя.

Ваня удивился. Разве они договаривались на сегодня? Еще утром он и не предполагал, что Настю задержат дома… Потом до него дошло, что Виктор Львович имеет в виду не какое-то определенное время, а все эти дни. Значит, все дни, пока он собирался и уже решил было, что не сумеет зайти и напишет из армии покаянное письмо, Виктор Львович приходил в мастерскую и ждал. Ждал, когда же его ученик вспомнит о нем…

Полный раскаяния, Ваня тут же забыл о беге времени и Насте, которая скорее всего уже ждет его возле метро. Ему захотелось рассказать мастеру, как все это время он помнил и рвался к нему; объяснить, как много он, мастер, комиссар, сделал за эти три года для ребят и для него; заверить, что как бы ни разбросала судьба парней по стране, что бы ни случилось с ними в дальнейшем, Виктор Львович навсегда останется для них тем комиссаром, которого они сами признали в нем с первых дней учебы. И молчал. Боялся, что все эти верные и нужные сейчас слова, произнесенные вслух, прозвучат как-то не по-мужски…

Комиссар спрыгнул с помоста, на котором стоял его стол, и встал перед Ваней в привычной боевой позе: уперев руки в бедра и расставив длинные ноги в кроссовках.

За эти три года Ваня здорово вырос, но и теперь комиссар был выше почти на голову.

— Когда? — все так же хмуро спросил комиссар.

— Завтра. В восемь ноль-ноль. С котелком и ложкой.

Комиссар не отозвался на шутку, чего с ним на памяти Вани еще не случалось. Значит, разобижен всерьез.

— В Москве был?

— Не успел. Мама сама приехала проводить.

— А отец?

— В Швеции на симпозиуме.

Ваня вытащил из кармана сигареты и с вопросительной улыбкой взглянул на комиссара. Так открыто он решился впервые с той памятной встречи три года назад, когда комиссар небрежным жестом выбросил Ванины сигареты в урну. Виктор Львович тоже вспомнил давнюю историю и усмехнулся:

— Нахал ты, братец, что характерно… А впрочем, теперь ты сам большой. Валяй. Но только не в мастерской.

Это правило было железным, и ребята никогда не нарушали его даже в отсутствие мастера.

Они вышли на площадку перед мастерской и уселись рядком на спинку бывшей садовой скамьи, от которой остались чугунный каркас и две деревянные планки вверху. Никто не помнил, как и когда попала она на второй этаж производственного корпуса, но поколения пэтэушников в перерывах и после занятий выясняли на ней отношения, обсуждали международные проблемы, вопросы любви и шансы «Зенита» попасть в шестерку сильнейших.

Комиссар потрогал бороду, пропустил рыжеватые колечки между пальцами и сказал в раздумье, точно мыслил вслух:

— Послушай, Иван. Ты был моим учеником… Теперь ты знаешь о нашем деле примерно столько же. Но ты — мой ученик. Ты обязан обогнать меня, понимаешь?

Ничего себе — поворот! Ваня иронически хмыкнул.

— Вас? Думаете, это возможно?

— Конечно, непросто, — согласился комиссар, — а ты напрягись. Захочешь — сможешь, что характерно. И учти, пока это программа-минимум.

— Та-ак, — ошеломленно протянул Ваня, — а какова же тогда программа-максимум?

— Поговорим, когда вернешься из армии.

— Понятно…

Ваня вся еще не мог прийти в себя. Он не был готов к такому разговору. Интересно все же, что задумал этот непредсказуемый комиссар сотворить с ним в будущем, даже не поинтересовавшись, есть ли у человека собственные планы… И осторожно спросил:

— А все-таки?

— Я сказал: поговорим, когда вернешься. Ну ладно, скажу суть: хочу видеть тебя счастливым. Устраивает?

— Вполне. Хотя счастье, говорят, вещь эфемерная.

— Смотря для кого. Для меня вполне конкретная. Помнишь, как мы однажды определили, что такое счастье?

— Помню, конечно. Стать в своем деле незаменимым. Но это было давно, а…

Ваня запнулся, подумав о Насте. Комиссар тогда утверждал, что только высокий профессионализм делает человека счастливым. А все остальное — приложение к главному. Значит, Настя — приложение? Ерунда какая-то…

— Скажите, Виктор Львович, вы по-прежнему считаете, что человек может быт счастлив только работой? А… ну, скажем, личная жизнь… как без нее?

— Поверь мне, Иван, может, — твердо сказал комиссар. — Понимаешь ли ты, что в нашей жизни характерно… Без настоящего дела, без знания своей необходимости любовь самой прекрасной женщины не сможет сделать мужчину счастливым… во всяком случае надолго. Женщине личная жизнь еще может заменить все, а мужчине нет. Это аксиома. Кстати, и любить такого мужчину настоящая женщина не сможет. Влюбиться ненадолго — пожалуй, а любить — нет. И это тоже аксиома. Вот и делай вывод сам, если хочешь счастья.