Анатолий Мошковский - Солнце и паруса

— Знаешь, — сказала Катя, — вот мы с тобой катаемся тут, дурачимся, хохочем, а я слышу, как там рвутся бомбы и в землю закапывают убитых… Я, наверно, никогда не смогла б быть пулеметчицей, такой, как Анка…

Я с удивлением посмотрел на нее.

— Почему?

— Я ведь трусиха. Это только кажется, что я смелая.

— Нет, Катя, — сказал я, — не кажется. Если бы все парни были как ты…

Она досадливо прервала меня:

— Жить было бы скучно.

Мы с ней еще долго спорили, и переубедить ее мне не удалось. Мы из конца в конец бороздили водохранилище, и мне все время хотелось сделать что-то такое, чтоб она поняла, что и я чего-то стою. Но что я мог сделать в этой шаткой и непрочной крохотной яхточке с таким огромным парусом, который кренил ее с борта на борт и каждую минуту готов был опрокинуть! Я по ее велению стремительно прыгал на нужный борт и откренивал яхту, не жалея зубов — один из них 40 шатался, — развязал два мокрых мертвых узла и минуты три собственноручно вел яхту. Потом я встал во весь рост на нос и приготовился нырнуть: пусть по достоинству оценит хоть мои прыжки,

— Слезь! — сердито сказала она. — С яхты нырять не положено. Сядь.

И я сел.

Солнце жгло спину, с воды лениво кричала чайка.

Удар шквала внезапно положил яхту на воду, и я едва не вылетел в волны. Надо мной тенью мелькнула Катя и крикнула:

— Ко мне!

Я перевалился через борт, и ноги мои очутились на мокром холодном шверте, торчавшем из днища яхты. Держась руками за борт, мы отчаянно запрыгали, заплясали на нем, и яхта нехотя оторвала от воды не успевший промокнуть парус, стала потихоньку выпрямляться, поднялась, встала на киль. Мы понеслись дальше.

Мы насквозь вымокли, ручейки воды бежали с волос по рукам и груди.

— Смотри, кровь! — я схватил ее руку чуть повыше локтя — там из кривой ссадинки сочилась кровь. Ее рука была крепкая, гладкая, тревожно теплая, непостижимо красивая… И здесь я внезапно опомнился и отпустил ее.

— Ерунда, — точным движением языка Катя слизнула с ссадинки кровь. — Заживет… На мне все быстро заживает!

В яхт-клуб мы вернулись к вечеру, сняли и аккуратно вложили в брезентовый мешок парус со снастями, сдали в кладовку и пошли одеваться. Она подала мне брюки и рубаху, взяла свою юбку и вдруг отчаянно взвизгнула и прижалась ко мне от страха.

Сердце во мне заходило, как колокол.

— Ты чего?! — вскрикнул я, защитив руками ее плечи, чтоб выручить, спасти, не дать в обиду.

Губы ее дернулись, глаза заблестели.

— Мыши, — всхлипнула она, — мыши…

Мы поехали в город. Я проводил Катю до подъезда дома.

— Не жалеешь, что поехал? — спросила она, порывисто пожимая на прощание руку.

— Нет, что ты…

И легкими, стремительными шагами она побежала вверх по лестнице.

Это было давно. Тридцать лет назад. Я уже не похож на того смешного, неуклюжего мальчишку, а Катя лежит в земле под Витебском, городом, откуда я приехал в тот год в Москву. Ее, радистку, сбросили в тыл к немцам с «Дугласа», и немцы полгода не могли засечь ее рацию, а потом засекли, и теперь она лежит в земле под моим родным городом, совсем молодая, никем не воспетая, и, может, даже ее никто никогда не поцеловал… Я не знаю, когда умру. Но если доживу и до семидесяти лет, я буду помнить то солнце, ту яркую, ликующую синеву неба, косой парус, ее загорелые руки и хохочущие глаза. А если я забуду все это, значит, я напрасно прожил свои семьдесят лет.