Эдмондо Де Амичис: Сердце

Учительница Делькати молода, стройна, всегда хорошо одета. У нее смуглое лицо, и она никогда не бывает спокойной, а всё время движется как на пружинах! Ее легко растрогать, и тогда она становится очень ласковой.

— Дети, должно быть, очень любят вас? — спросила мама.

— Многие — да, — ответила учительница, — но потом, когда год окончится, большинство не обращают больше на меня внимания. Когда они переходят в руки учителей, то начинают стыдиться, что были когда-то в классе у учительницы. После двух лет забот, после того, как привяжешься к малышу, так грустно с ним расставаться. Я часто говорю себе: «Вот этот, я уверена, будет всегда любить меня». Но проходят каникулы, он возвращается в школу, и я бегу ему навстречу: «О мой милый, милый мальчик!» Но он отворачивается, он смотрит в другую сторону… — Здесь учительница остановилась. — Но ты так не сделаешь, моя крошка? — сказала она, вставая и целуя моего брата, — ты не забудешь, не правда ли, своей первой учительницы?

Четверг, 10 ноября

В присутствии учительницы твоего брата ты невежливо говорил со своей матерью, Энрико! Чтобы этого никогда больше не было! Твои грубые слова пронзили мне сердце словно стальным клинком. Я вспомнил, как несколько лет тому назад мама целую ночь просидела над твоей кроваткой, прислушиваясь к твоему дыханию, плача и дрожа от страха потерять тебя. В ту ночь я боялся, что она лишится рассудка.

Сейчас я вспомнил об этом, и мне стало тяжело смотреть на тебя, Энрико. Как, ты обидел свою мать, которая отдала бы целый год счастья, чтобы избавить тебя от одного часа страданий, которая пошла бы просить милостыню, дала бы себя убить, чтобы спасти твою жизнь! Подумай об этом, Энрико. Запомни это хорошенько! Знай, что в жизни тебя ожидает много тяжелых дней, но самым тяжелым из них будет тот день, когда ты потеряешь свою мать. Когда ты станешь взрослым мужчиной, сильным, испытанным в борьбе, ты будешь мысленно тысячу раз призывать ее, Энрико, охваченный страстным желанием снова хотя бы на миг услышать ее голос и, рыдая, как беспомощный и беззащитный ребенок, снова упасть в ее объятия. С каким чувством вспомнишь ты тогда те огорчения, которые причинял ей, и с какими угрызениями совести будешь ты их пересчитывать! Не жди себе спокойствий в жизни, если ты в детстве огорчал свою мать. Ты будешь раскаиваться, просить у нее прощения, благоговейно вызывать в памяти ее образ, — напрасно!

Совесть твоя не даст тебе покоя, и образ твоей матери, нежный и добрый, всегда будет глядеть на тебя с выражением такой грусти и укоризны, что ты будешь переживать настоящую пытку.

О, Энрико, берегись! Любовь к матери — самая священная из человеческих привязанностей. Горе тому, кто осмелится попирать ее ногами!

Если убийца почитает свою мать, значит, в сердце его еще живы честность и благородство. Но самый знаменитый из людей, если он огорчает и оскорбляет свою мать, остается всего-навсего низким животным. Пусть никогда больше не вырвется у тебя грубого слова по отношению к той, которая дала тебе жизнь. А если и вырвется оно, то пусть не страх перед отцом, а порыв собственного сердца бросит тебя к ее ногам и заставит молить, чтобы поцелуй прощения смыл с твоего лба печать неблагодарности. Я люблю тебя, сын мой! Ты — самая дорогая надежда моей жизни, но я предпочел бы увидеть тебя мертвым, чем неблагодарным по отношению к матери. Теперь ступай, Энрико, и некоторое время не подходи ко мне с лаской: я не смог бы сейчас ответить тебе от чистого сердца.

Воскресенье, 13 ноября

Отец простил меня, но мне всё еще было очень грустно, и мама послала меня вместе со старшим сыном нашего привратника прогуляться на улицу.

Мы прошли уже половину пути и поравнялись с лавкой, у двери которой стояла телега, как вдруг кто-то окликнул меня по имени. Я обернулся. Это был Коретти, мой товарищ по классу, в той же фуфайке шоколадного цвета и берете из кошачьего меха, потный и веселый, с вязанкой дров. Человек, стоявший на телеге, подавал ему одну вязанку за другой. Мальчик хватал их и относил в лавку своего отца.

— Что ты делаешь, Коретти? — спросил я.

— А ты разве не видишь? — ответил он, протягивая руку за очередной вязанкой дров. — Я учу уроки.

Я засмеялся. Но он говорил серьезно, и, подняв на плечо очередную вязанку, забормотал на бегу: «Спряжением глагола называется… изменение его по лицам… по лицам… по числам…» — Он успел уже сбросить вязанку: — «…в зависимости от времени… от времени… к которому относится действие». — Тут он вернулся к телеге за новой вязанкой — «…в зависимости от наклонения, в котором выражено действие…»