Николай Сладков: В лесах счастливой охоты

Открываю второй глаз — и вдруг в норе, недалеко от входа, вижу живую птицу! Птичка-невеличка, с воробья. Серенькая. Прижалась к стенке норы, хохлится и жмурит тёмный глазок. Нет, не лиса её принесла, — лиса не оставила бы птичку живой. Птичка сама спряталась в лисью нору от бури!

«Ну, брат-птица, — подумал я, — тебе ещё хуже!»

Я спрятал голову за камень и стал ждать конца непогоды. Грохотали в скалах океанские валы. Крутились над камнями чёрные смерчики. Меня засыпало песком и землёй. Песок тёк в уши, набивался в глаза, скрипел на зубах.

Дышу через платок и нет-нет да и приоткрою глаз: как-то там мой товарищ по беде? Ничего. Сидит. Терпит. Но вдруг вижу: птичка вытянулась, пёрышки прижала — стала тоненькой-тоненькой. Глазок насторожила в темноту норы и пятится, пятится к выходу. Выскочила из норы, перескочила на утоптанный бугорок. Ещё чуть — и вихрь сорвёт её, заломит крылышки, помчит по склону, как сухой листок…

А из тёмной норы медленно высовывается мокрый рубчатый нос. Потом два косоватых жёлтых глаза. Лисёнок!

Стукнул я кулаком по земле, — нос и глаза исчезли. Приподнялся, — птичка шмыг назад в нору!

Протянул я к ней руку — не улетает. Жмётся к стенке и клювик разевает от страха.

Взял я тогда птицу в руку. Дрогнуло в ладони горячее тельце. Но не вырывается. Только сердчишко, как часики: тик-тик-тик!

Разглядел я птичку. Горный конёк называется.

— Ну, раз назвался дружком — полезай в карман! — сказал я коньку. И спрятал его в карман.

Два раза ещё высовывался из норы мокрый рубчатый нос. Но я грозил носу кулаком, и нос прятался.

Буря кончилась только к вечеру. Я поднялся. Сплюнул. Вытряхнул песок из карманов, из сапог. Протёр глаза, вычистил уши. Потом достал конька и посадил его на ладонь. Он встряхнулся, скосил на меня глаз. Вспорхнул и полетел рывками, как Конёк-горбунок поскакал.

— До встречи! — крикнул я ему вслед.

Постоял и начал подниматься в гору.

Жил я в горах один. Палатку поставил в лесном ущелье. Называлось ущелье — Чёртова щель.

Была весна. Солнце нагрело воздух. Снег сошёл — остался только в промоинах. Я переходил промоину по снегу и ухнул в снеговую жижу. Выкарабкался, но промок до нитки. И заболел.

У костра и то бил озноб. А солнца тут и не дождёшься. Холодина. Вот чёртова щель!

Особенно холодно под утро. На землю ложится иней.

Мокрые облака заливают ущелье, и всё видится как сквозь мутную воду.

Сплю одетым, натянув сорок одёжек: рубахи, свитер, телогрейку, бурку. На землю постелил спальный мешок и с головой заполз под меховое одеяло.

Ноют спина и ноги, наломанные за день. От сырого мехового одеяла воняет псиной. То жжёт жар, то бьёт озноб. И тогда зубы клацают так, что нужно рукой прижимать прыгающую челюсть. В горле хрипит, в груди мокро хлюпает.

Все болячки начинают ныть. Саднит язык и губы, обожжённые о жестяную кружку. Чешутся руки, ободранные о колючки.

Лежу, вытаращив глаза в темноту, и хриплю. Перед горячими глазами роями кружат зелёные и красные искорки. Как светляки.

И так-то меня скрючило, что и днём встать не могу. Плохо дело. Помочь некому: людей близко нет.

Прошли ночь и день. И ещё ночь и день. Настала третья ночь.

Лежу в полузабытьи. И вдруг слышу: где-то далеко-далеко, за горой, свирель заиграла! Да так славно: то громче, то чуть тише, с переливами. Чабан, наверно, играет. Чабан-музыкант.

Обрадовался я: чабаны отары овец и коз в горы пригнали! Не один я теперь. Люди близко — помогут. Только что-то уж больно рано они пригнали отары: травы не густо, в промоинах снег.

А чабан играет, играет — да так хорошо!

Спокойно мне стало. И стало клонить в сон. Первый раз за три ночи. Да какой тут сон, раз пастух заиграл! Утро небось. Вон и в палатке посветлело. Не спать, а вставать пора.

Выглянул я из палатки, — а на дворе ночь глухая! Лес тихий, настороженный, чёрный. Тучи зелёные прямо по вершинам елей волочатся: клубятся, ползут, шевелятся. А что светло — то от луны. Луна в тучах, как золотая рыба в зелёных волнах, ныряет.

Тишина. Холодина. Дудки не слышно… Жутко.

Заполз я обратно в палатку. Забился под одеяло. И только пригрелся — слышу: опять свирель заиграла.

Слушал я, слушал ночного музыканта — и уснул. Да крепко — до полдня спал.