Сусанна Георгиевская - Дважды два — четыре

И он стал целовать ее руки.

— Юра! Но я же сказала: «Чаю!» — застенчиво глядя из-под бровей, скомандовала она хрипловато и вместе мягко, тем своим голосом, который Костя прозвал «лохматым».

Он хозяйничал молча. Она сидела задумавшись.

покачивая ногой, запела Нина Сергеевна свою любимую песню, —

…Нина Сергеевна работала.

Сидела, обувшись в Костин подарок (чтобы разносить их: жмут, проклятые!). Надев роговые очки, она рассеянно записывала в блокнот мысли для доклада о «Тимирязевке».

Не работалось. Нина Сергеевна будто что-то забыла. Но что? И вдруг она нашла на столе свою же собственную записку: «В два часа включить радио».

Радио? Ах да!.. Она выписала это четыре дня назад. На записке даже стояло число, когда ей следовало включить радио.

И Нина Сергеевна включила его.

Раздалось бормотание. Оно мешало работать, сосредоточиться. Она заткнула пальцами уши. И вдруг объявили:

«Народные песни сванов».

Нина Сергеевна отняла от ушей руки.

Из репродуктора тихо запели два детских голоса. Им аккомпанировали какие-то струнные инструменты. Потом вплелся третий голос — подростка. Такие голоса старые учителя пения зовут концертино.

Репродуктор пел:

И вдруг мелодию подхватили два старых голоса:

И концертино весело подтвердил:

Голоса летели, переплетались, спокойные, строгие…

И Нине Сергеевне смутно вспоминалась какая-то другая песня. Кажется, ее исполняла швейцарка Изольда Донгер. Да, да. Тироль… Звук дудки.

Тихий звук дудочки переполнил комнату.

Нина Сергеевна встала и быстро выключила репродуктор.

Она продолжала работать. Или ей только казалось это? Опустила голову. Стриженые волосы растрепались, Упала на стол рука с самопишущей ручкой.

И комнату затопило солнце: ведь окна комнаты выходили на южную сторону. Пошли кружить по комнате золотые волосы королевны Даль. Легли на одну паркетину, на другую, на третью… Нина Сергеевна задумалась.

«Мой толстый… Мой неуемный сын… Ах, этот чертов Том Ге, он дьявольски хитер и непреклонен! — говорила она про себя все то, что шептала ему, когда он был грудным. — Гер-рой! Помчался в Сванетию до того, как открыли дорогу. В Сванетию, куда уютно добирается в автобусе любой школьник. «Хочу, чтоб было трудней». Узнаю дорогой почерк.

Значит, выходит, пока что я твой самый главный человек, сын?

А какая она, Сванетия?..

А как ты думаешь, ведь он все же не любил ее сильней, чем меня? Нет, нет!.. Я была его самой главной, самой сильной любовью.

А ничего не скажешь — красивая песня, Костя. Неужели так хороша Сванетия?»

«Да, мама… И Жужуна тоже… Не сердись. Я полюбил Жужуну».

«А легенды какие, Костя?! А ты видел дэвов? А слышал дудку?»

Нина Сергеевна, задумавшись, подперла, как Костя, кулаком щеку. Она раскачивала ногой в лакированной туфле.

«Так ты говоришь, хорошая девочка эта Жужуна?.. Ну что ж, ну что…

Прекрасная песня, Костя. И ничего не скажешь — прекрасные туфли… Ты этого не поймешь… От сына… Твой первый заработок. Самые красивые на земле туфли…

Вот только тесны, проклятые!

Эх, уж этот мне Костя!.. Ведь он-то знает про чертовы косточки на ногах…»

— Что случилось? — спросил Костя. — Не иначе пожар или убило кого… А может, кто-нибудь из кровной мести [4] Кровная месть бытовала раньше в Верхней Сванетии. кого-то зарезал…

— У нашего дедушки… У дедушки Гасвиани родился праправнук! — кричала Натэла. — Ты слышал?.. Девчонки! Девчонки!.. Не было праправнука. Нужен праправнук. Родился праправнук.

— Сказать старику!.. Вина. Консервов. Весть. Яблочного варенья. Род Гасвиани. Праправнук. Вина. На пастбище. Род… Скорей!..

Он — на верхнем пастбище. Сидит у входа в пастушью кибитку, подложив под себя вчетверо сложенную бурку. Он курит. И размышляет.

Похоже, нарушилось что-то в памяти дедушки Гасвиани: иначе к чему бы старому человеку вспоминать детство, дальнее и вместе близкое, как хребты этих гор?