Нина Бодэн: Сбежавшее лето

— Я по ним не скучаю.— Мэри так удивилась дедушкиным словам, что на этот раз ответила то, что думала. Но, заметив, как дедушка изменился в лице, поняла свою ошибку: хорошие дети, когда их родители в отъезде, всегда скучают. Она отвела глаза в сторону и пробормотала: — Они вечно ссорились и хлопали дверьми.

Дедушка откашлялся.

— Тогда, значит, по своим друзьям. Ты, наверное, скучаешь без своих подружек.

— У меня их нет.

На минуту она задумалась. Дедушке, по-видимому, очень хотелось, чтобы она по ком-нибудь скучала.

— Я немного скучаю по Ноаксу. Это мой кот.

— Я помню,— усмехнулся дедушка.— Он меня как-то укусил. До крови. Прокусил насквозь брюки. Если хочешь, можем привезти его сюда, хотя тетя Элис не очень-то жалует кошек.

— Ноакс — не простая кошка,— сказала Мэри.— Он, скорей, дикая кошка. Однажды он убил огромного рыжего кота, раза в два больше его самого, а уж скольких гонял, и сосчитать нельзя. Соседи вечно на него жаловались.

— Да, Элис это вряд ли понравится,— заметил дедушка.— Она предпочитает жить с соседями в мире. Заведи себе какое-нибудь животное. Только не собаку, пожалуйста. Элис как-то укусила собака.

— Хорошо бы крокодила,— мечтательно сказала Мэри.— Когда я была маленькой, у нас была няня, которая держала у себя в ванной крокодила по имени Джеймс.

— Я-то имел в виду нечто менее экзотическое,— отозвался дедушка.— Например, кролика. Когда я был мальчиком, у меня всегда жили кролики.

— Нет, кролики скучные, — покачала головой Мэри. Ей показалось, что на лице дедушки промелькнуло разочарование, поэтому она продолжала:— Да ладно, я никого не собираюсь заводить. По правде говоря, я и домой-то не хочу. Я хочу только знать, когда я поеду.

Дедушка поковырял тростью в земле и нашел еще один сорняк.

— Извини меня, Мэри,— печально взглянул он на нее,— но я не знаю.

Она не сводила глаз с розовых кустов.

— Ты хочешь сказать, что они за мной не приедут?

Дедушка что-то чертил на земле тростью. Мэри посмотрела на его руку, которая держала трость, и увидела на ней похожие на синих червяков вены.

— Еще ничего не решено,— ответил дедушка.

У Мэри запершило в горле. Язык стал сухим и неповоротливым.

— Они что, разводятся?—спросила она.

И вдруг поняла, что знает об этом уже давным-давно, наверное, несколько недель, с середины июня, во всяком случае, когда мама привезла ее к дедушке и тете Элис, но только теперь, сказав об этом вслух, она почему-то испугалась.

Уши у дедушки стали красными, как помпон на шапочке, а лицо обвисло и покрылось морщинами. Он выглядел таким жалким, что Мэри захотелось чем-нибудь его порадовать, только она не могла придумать чем.

— Бедное мое дитя,— сказал дедушка,— боюсь, что да.

Слова «бедное мое дитя» вызвали у Мэри странное ощущение. Обычно она ненавидела, когда ее жалели, но дедушка произнес их так ласково, будто она на самом деле «его бедное дитя» и его беспокоит, какие чувства она испытывает сейчас и что с ней станется в будущем, что она чуть не заплакала.

Нет, она не заплакала. Мэри вообще редко плакала, даже когда ей было больно.

— Значит, они меня не любят,— сказала она ровным, скучным тоном.

— Какая чепуха! Конечно, любят.— В голосе дедушки послышалось возмущение, и Мэри сделала гримасу, но отвернулась, чтобы он не видел. Она не сомневалась, что он так скажет. Взрослые все одинаковые: говорят не то, что правда, а то, что надо сказать.— Они оба очень тебя любят,— повторил дедушка.— Просто... Просто они больше не любят друг друга...— Он чуть вздохнул.— Твоей маме было всего восемнадцать лет, когда она вышла замуж. Совсем еще девочка! Хорошенькая, но глупая!

Он чуть улыбнулся, словно представил себе маму Мэри, когда она была совсем юной. Но улыбка его тут же исчезла, он снова вздохнул и сказал, что вся беда в том, что люди с возрастом меняются и порой — не всегда, а иногда,— если они поженились очень молодыми, становятся друг другу чужими. И ничего нельзя сделать. Назад не вернешь. И никто не виноват.

Мэри перестала слушать. Зачем? Дедушка такой добрый, что у него никогда нет виноватых.

Глядя прямо перед собой, она замерла и превратилась в статую. Как только начиналось что-нибудь неприятное, она застывала в неподвижности, устремив вдаль глаза и затаив дыхание, чтобы не только быть похожей на статую, но и, если постараться по-настоящему, почти поверить, что она холодная, как камень, и ничего не чувствует. Она по-прежнему слышала, что происходит вокруг, но то, что люди говорят или делают, не имело к ней никакого отношения.