Эдуард Шим - Если всех выпустить

И на обратном пути, пока пробирались к воротам, Тошка опять меня останавливала и опять спрашивала, спрашивала: кто, зачем, почему, откуда? Я еле успевал отвечать. Я и сердился, и посмеивался, и недоумевал: поразительной была Тошкина ненасытная жадность, стремление все узнать и запомнить. Наконец Тошка даже устала, утомилась от обилия впечатлений; посматривая вверх, я видел удовлетворенные, сытые Тошкины глаза, они жмурились лениво и только изредка распахивались — если на пути встречалось что-то совсем уж необычайное..

Когда мы лавировали среди птичьих клеток, вдруг начался маленький переполох: из рук какого-то любителя выпорхнул желтенький кенарь, поднялся над толпой, покружился и сел на крышу пивного ларька. Тотчас несколько мальчишек стали карабкаться на эту крышу и на соседние ларьки, в кенаря бросали шапками, старались накрыть рукой; толпа внизу бурлила и выкрикивала советы. А крошечный кенарь все увертывался от человеческих рук, все порхал, все метался над крышами как солнечный зайчик.

— И не поймают! И не поймают! — сказала Тошка, подпрыгивая у меня на плече.

— Надо поймать, — сказал я.

— Зачем? Пускай себе живет, раз улетел.

— Нельзя. Он погибнет.

— Почему погибнет?

— Он неприспособленный, — объяснил я. — Он не может на воле жить.

— Да почему не может?! Вон как летает хорошо!

— И летать он не умеет. Не дрыгайся, Тошка, сиди смирно! Эта птица домашняя, клеточная. Родилась в клетке, жила в клетке. И родители жили в клетках.

— Всегда-всегда? — спросила Тошка недоверчиво.

— Ну, не всегда, не знаю… Может, лет двести назад привезли канареек из Африки, с тех пор и живут в клетках.

Тошка заерзала на плече. Раздумывала о чем-то.

— Нет, — сказала она, — и неправда. Воробей тоже плохо летает, а живет себе!

— Воробей — дикий, понимаешь? Он приспособился. А канарейка совсем беспомощная. Корму себе не найдет, холода боится. В первую же ночь замерзнет.

В трамвае Тошка притихла, забравшись с ногами на скамеечку. Трамвай смахивал на живой уголок: повсюду птицы в клетках, рыбы в банках и ведрах, кролики и морские свинки в ящиках, мешках, сумках. Посверкивали настороженные глаза, шевелились мокрые чуткие носы.

Трамвай прихрамывал, тряслись клетки и ящики. Ехали неизвестно куда.

Тошка что-то шептала беззвучно. Взгляд у нее стал сосредоточенным, будто она задачку решала. И я подумал, что зря пустился в объяснения. Это все-таки непростой вопрос — отношение человека к другим живым существам; порой и взрослые люди тут ничегошеньки не понимают. А восьмилетней Тошке где уж понять…

— А как же птиц выпускают? — спросила Тошка, вдруг обрадовавшись какой-то своей мысли. — Нарочно выпускают из клеток? Покупают, чтоб выпустить?

— Тоже надо соображать, — сказал я неохотно. — Если птица долго жила в клетке, выпускать незачем.

— Умрет?

— Скорей всего.

— Значит, они без нас не могут, да?

— Не могут.

— И вот птицы… и рыбы тоже, да?

— И рыбы, и птицы, и домашние звери. И цветы на окошках. Все, кого мы приручили, теперь не могут без нас.

— И собаки?

— Даже собаки.

Тошка еще пошептала что-то, а потом успокоилась, отвернулась, стала глядеть на мелькавшие за окном машины. И до вечера, до той поры, пока не явились за ней родители, Тошка не вспоминала о зверях и птицах. Наверное, надоело ей раздумывать. Забыла.

А вечером вдруг затрещал телефон. Звонила Тошка.

— Ты чего не спишь?!

— Сейчас, — сказала она. — Я только хотела спросить… А если всех выпустить обратно, они приспособятся?

— Кто?

— Ну, птицы, звери… Все домашние. Они опять приспособятся, чтобы на воле жить?

— Нет, — сказал я. — Вряд ли.

— Почему?

— Это долго объяснять. Ложись спать, пожалуйста.

Тошка задумчиво подышала, посопела в трубку. Я представил, как она стоит сейчас у телефона (может быть, тайком вылезла из кровати, в ночной рубахе, босиком) — ковыряет пальцем стену, хмурится, и на лбу ее стягиваются, шевелятся крупные веснушки.

— А ты рыб своих накормил?

— Накормил.

— Ну, тогда ладно, — сказала Тошка, Тося, Антонина и положила трубку.

Следующую зиму я прожил в деревне. Когда Тошка вместе с родителями навестила меня, ей очень понравился мой деревянный дом (только представьте: весь из бревен, с каплями смолы на потолке, с замерзшими, будто солью обсыпанными окошками); понравилась невиданная прежде большая печка, где жарко плясал, шелестел и стрелял искрами настоящий, живой огонь… Еще поразил Тошку нетронутый снег. Столько его было! Сахарные сугробы в саду, и в поле за огородами, и в сосновом лесу, где снежные подушки лежали даже на сизо-голубых ветках.