Владимир Тендряков - Весенние перевертыши (С иллюстрациями)

Обычно для автора писать к своей работе предисловие по меньшей мере затруднительно. То, что он хотел сказать, — уже сказано, а если что–то и не сказал, значит, были на то какие–то причины.

Я пребывал в возрасте моего героя Дюшки тридцать восемь лет назад, тогда самолет считался высшим достижением техники, летчик — самой романтической профессией, а недавно скончавшегося К. Э. Циолковского больше знали как изобретателя цельнометаллического дирижабля, а не как пионера космонавтики.

Однако и тогда мальчишки жили сходно с нынешними мальчишками, увлекались фантастикой, верили в могущество науки и не выполняли домашних заданий, влюблялись в кого–то и кого–то ненавидели.

Пожалуй, я бы соврал, если б утверждал, что в этой повести о сегодняшнем детстве нет моего далекого детства. И. С. Тургенев однажды заявил, что биография писателя в его произведениях. И здесь нет исключения из этого правила.

Чем ближе к старости, тем чаще вспоминаешь то, увы, запредельное время, когда обычный мир для тебя начинает переворачиваться в сознании: знакомое вдруг становится непонятным, непонятное — очевидным. Наверное, нет такого человека на земле, который бы не пережил в жизни духовной революции. И чаще всего она происходит в пору отрочества.

Как бы вновь я здесь встретился со своим детством и в то же время хотел, чтоб каждый читатель независимо от возраста встретился со своим.

Владимир Тендряков

Дюшка Тягунов знал, что такое хорошо, что такое плохо, потому что прожил на свете уже тринадцать лет. Хорошо — учиться на пятерки, хорошо — слушаться старших, хорошо — каждое утро делать зарядку…

Учился он так себе, старших не всегда слушался, зарядку не делал, конечно, не примерный человек — где уж! — однако таких много, себя не стыдился, а мир кругом был прост и понятен.

Но вот произошло странное. Как–то вдруг, ни с того ни с сего. И ясный, устойчивый мир стал играть с Дюшкой в перевертыши.

Он пришел с улицы, надо было садиться за уроки. Вася–в–кубе задал на дом задачку: два пешехода вышли одновременно… Вспомнил о пешеходах, и стало тоскливо. Снял с полки первую подвернувшуюся под руку книгу. Попались «Сочинения» Пушкина. Не раз от нечего делать Дюшка читал стихи в этой толстой старой книге, смотрел редкие картинки. В одну картинку вглядывался чаще других — дама в светлом платье, с курчавящимися у висков волосами.

Наталья Гончарова, жена Пушкина, кому не известно — красавица, на которую клал глаз сам царь Николай. И не раз казалось: на кого–то она похожа, на кого–то из знакомых, — но как–то не додумывал до конца. Сейчас вгляделся и вдруг понял: Наталья Гончарова похожа на… Римку Братеневу!

Римка жила в их доме, была старше на год, училась на класс выше. Он видел Римку в день раз по десять. Видел только что, минут пятнадцать назад, — стояла вместе с другими девчонками перед домом. Она и сейчас стоит там, сквозь немытые весенние двойные рамы средь других девчоночьих голосов — ее голос.

Дюшка вглядывался в Наталью Гончарову — курчавинки у висков, точеный нос…

Красавица!.. Голос Римки за окном.

Дюшка метнулся к дверям, сорвал с вешалки пальто. Надо проверить: в самом ли деле Римка красавица?

А на улице за эти пятнадцать минут что–то случилось. Небо, солнце, воробьи, девчонки — все как было, и все не так. Небо не просто синее, оно тянет, оно засасывает, кажется, вот–вот приподымешься на цыпочки да так и останешься на всю жизнь. Солнце вдруг косматое, непричесанное, весело–разбойное. И недавно освободившаяся от снега, продавленная грузовиками улица сверкает лужами, похоже, поеживается, дышит, словно ее пучит изнутри. И под ногами что–то посапывает, лопается, шевелится, как будто стоишь не на земле, а на чем–то живом, изнемогающем от тебя. И по живой земле прыгают сухие, пушистые, согретые воробьи, ругаются надсадно, весело, почти что понятно. Небо, солнце, воробьи, девчонки — все как было. И что–то случилось.

Он не сразу перевел глаза в ее сторону, почему–то вдруг стало страшно. Неровно стучало сердце: не надо, не надо, не надо! И звенело в ушах.