Ласло Харш - Ребята не подведут!

— А Габи? Если он увидит, что ты остаешься? — спросил доктор Шербан.

— Он не увидит. Сейчас я с ним попрощаюсь, — громко прошептал Андраш Келемен и, повысив голос, сказал: — До свидания, Габи, я ухожу!

— До свидания, — отозвался Габи и услышал, как со скрипом

отворилась и захлопнулась дверь в прихожей, но почти тут же уловил, как еле слышно закрылась за кем-то другая дверь, ведущая из прихожей в кухню. И в этот момент в комнату вошел доктор Шербан.

— Ну-с… Мой друг ушел, — объявил он Габи.

— Я тоже ухожу, — попрощался Габи и с гордостью подумал, что знает важную, настоящую, а не придуманную тайну, которую можно доверить только участникам движения Сопротивления. А раз так, то он теперь и сам участник движения. Сознание этого наполнило его душу гордостью, и, проходя мимо, он ласково взглянул на кухонную дверь, за которой наверняка прячется Андраш Келемен, а на самом деле Янош Чепань. Этот самый Андраш Келемен, о котором никто не должен знать, видимо, ждет не дождется той минуты, когда Габи уйдет, чтобы можно было выйти из своего укрытия и улечься спать — ведь он так устал.

Дома ждал Габи отнюдь не ласковый прием, ибо его внезапное исчезновение вызвало настоящий переполох. Мама плакала, а отец принялся расспрашивать, где это он так долго болтался. Габи сказал, что был у господина Шербана, и рассказал о микроскопе, но обо всем прочем и словом не обмолвился. Эх, до чего же жаль! Вот бы удивились мама и папа, если бы он посвятил их в свою тайну!

Но за ужином он все-таки не удержался и спросил:

— Папа, а что такое движение Сопротивления?

Отец удивленно взглянул на него, многозначительно хмыкнул и, наконец, сказал:

— Если не хочешь навлечь на себя и на нас беду, никогда не произноси этого слова. Не то время, чтобы говорить о таких вещах.

Габи очень хотелось спросить, какое же у них время, но он не решился и промолчал. Оставалось лишь одно — самому догадаться, что такое движение Сопротивления. Наверно, движение — штука серьезная, коли и незнакомец, и доктор Шербан Тоже участвуют в нем, а ведь доктор Шербан — человек хороший, значит, и движение вещь хорошая. Тогда и Габи будет участвовать в нем. Непременно будет! Но вот вопрос: кого можно привлечь к участию в движении? Денеша? Эде? Дуци? Или, может быть, троих Шефчиков? И хотя Габи сам весьма смутно представлял себе, что такое движение Сопротивления, он тут же решил, что никто из них еще не достоин этой чести. Да, пока не достоин… В конце концов он нашел наилучший выход из затруднительного положения — лег в постель и тут же заснул.

В доме, окутанном непроглядной ночной темнотой, тихо. Ни единой полоски света не пробивается ни из-под дверей, ни из окон. Только над лестничной клеткой сочится какой-то бледный, лилово-синеватый свет, освещая ступеньки словно для того, чтоб они не спотыкались друг о друга. Ступеньки неторопливо бегут вверх ко второму этажу, а потом идут еще выше, к железному люку на чердак. Это лиловатое мерцание еще резче подчеркивает темноту, царящую во дворе, проступающие мрачные контуры длинного балкона и крутую крышу под иссиня- черным небосводом, которая чуть заметно склонилась над двором, как бы удивленно спрашивая, почему так темно вокруг.

Дом напоминал Габи рисунок, который он однажды на уроке арифметики, вместо того чтобы решать задачку, нарисовал в тетрадке, но учитель, заметив, что он не слушает, спросил, чем это он занимается. Габи вздрогнул, опрокинул чернильницу, и все чернила вылились прямо на тетрадку. Не прошло и мгновения, как на месте рисунка красовалось темно-синее пятно. «Полюбуйтесь! — сказал тогда учитель. — Вот так выглядит тетрадка плохого ученика». И показал всему классу тетрадку с чернильным пятном, под которым затаился видимый только одному Габи его чудесный рисунок. Вот такими же невидимыми, скорее, воображаемыми контурами очерчена была темная громада дома, скрытая под чернильным пятном ночи.

Но в тетрадке по арифметике стоило лишь перевернуть страницу, как следующая уже радостно сияла белизной бумаги. Впрочем, так было и в доме — стоило только открыть одну дверь или окно, как сразу же вырывался наружу радостный, светлый луч. И все потому, что за темными дверями и темными окнами горел свет. В квартире Габи тоже было светло.